в него при ярком утреннем солнце, я обомлел: вся моя правая щека была красной, воспаленной, вся в мелких гнойничках, в них очень хорошо виднелись порошинки.

— Выковыривай! — взмолился я перед Егоршей.

Егорша раздобыл у матери иголку и сказал, собираясь взяться за непривычное дело:

— Ладно, что в глаз не попало.

Операция продолжалась не менее часа. Мы работали с Егоршей посменно: каждая порошинка удалялась из гнойничка с трудом. Вся моя правая щека была исковыряна иголкой и кое-где кровоточила. Удивляюсь, как все в конце концов обошлось благополучно. И даже догадливая мать так-таки не дозналась, что произошло со мною на озере.

…Через неделю я уже вновь постреливал из хорошего одноствольного дробовика, найденного в амбарном арсенале. Неприятное происшествие было напрочь позабыто: охотничья страсть разгорелась с новой силой.

Свежий мед

Моя служба в волисполкоме шла успешно. Кроме ведения журналов «входящих» и «исходящих» бумаг, заготовки конвертов и рассылки почты, меня со временем стали загружать и перепиской многочисленных директив, имевших, по заверениям их сочинителей, огромное значение для Советской власти в деревне. У многих тогда чесались руки от директивного зуда!

Не меньше других любил сочинять директивы и товарищ Бородуля. Он был убежден, что у него они получаются наиболее содержательными и крепкими по стилю. Действительно, его директивы всегда были устрашающими, грозными, но, к сожалению, в отношении грамотности весьма далекими от совершенства. Когда-то давно товарищ Бородуля, вероятно, неплохо овладел самой начальной грамотой, но в дальнейшем за неимением свободного времени не успел набить руку в работе с пером.

Переписывал директивы товарища Бородули обычно делопроизводитель Плотников, молодой человек, вероятно, окончивший гимназию и даже сочинявший стихи. В его распоряжении находилась старенькая пишущая машинка «Ундервуд». Молодому человеку очень надоедало стучать на ней одним пальцем, и однажды он сочинил стихи о своей нелегкой доле:

«Ундервуд» мой, «Ундервуд»,

Оцени хоть ты мой труд.

Бью по буквам, как кулик.

День томительно велик!

Плотников всегда потешался над директивами товарища Бородули, особенно в его отсутствие, и подбивал потешаться всех остальных в канцелярии. Прерывая работу, он как бы между прочим прочитывал вслух какую-нибудь фразу из очередной директивы и заливался на весь дом счастливым смехом. Его поддерживали кто как мог и смел: хихиканьем, коротким смешком, утробным стоном или какой-то болезненной икотой. Гоготать вовсю побаивались. Возможно, многих смущало мое поведение: один я никогда не смеялся над товарищем Бородулей, а лишь еще усерднее углублялся в свои бумаги. Мне не нравилось, что сотрудники канцелярии насмешничают над председателем волисполкома. В эти минуты я всегда вспоминал своего отца, который тоже не был силен в грамоте. И мне думалось, что смеяться над товарищем Бородулей — все равно что смеяться над отцом.

Но в машинке «Ундервуд», возможно, в соответствии с желаниями Плотникова довольно часто случались большие и малые поломки. И тогда размножать директивы товарища Бородули приходилось от руки, чаще всего — мне.

Окончив всего пять классов, я и сам-то, конечно, не был большим грамотеем, но уже частенько замечал в директивах корявые фразы, неточные или некрасивые слова. И во мне все бунтовало против того, чтобы повторять их без конца. Сначала я осторожненько, а затем все смелее и смелее начал вносить в директивы свои поправки: где выброшу ненужное слово и вставлю нужное, где изменю построение фразы…

Мое самовольничанье вскоре было замечено Иваном Ивановичем, заведующим канцелярией. Он долго кряхтел, просматривая копии директив, написанных моей рукой, и затем, подозвав меня, спросил мрачно:

— Ты что же, парень, делаешь? Самовольно редактируешь директивы товарища Бородули? Как у него вот здесь написано, а? А как у тебя?

— Но так грамотнее, — возразил я осторожно.

— Мало ли что! А ты пиши так, как у него написано!

— Чтобы и там, на местах, смеялись?

— Ну, и посмеются — не беда.

— А я не хочу, чтобы смеялись над товарищем Бородулей! — не стерпев, выкрикнул я на всю канцелярию. — Он у нас кто? Он у нас — власть! Ну и нечего смеяться!

— Тогда так: придется доложить, — с угрюмой жестокостью решил Иван Иванович. — Пойдем-ка к нему вместе…

Товарищ Бородуля долго и внимательно сличал свой оригинал директивы с моей копией, а Иван Иванович иногда угодливо подсказывал, водя своим перстом:

— Вот тут… И тут…

— Ну и что же? — Закончив свое изучение, товарищ Бородуля грозно посмотрел на заведующего канцелярией. — И я хотел так написать, как у него, но второпях у меня так не вышло. Везде у него складнее, чем у меня, ведь он окончил пять классов в Романове! А я всего одну зиму учился в школе. Можно сказать, настоящий самоучка! — И тут он совсем другим тоном обратился ко мне: — Не бойся, подправляй слог, если надо, только не тайком. Мне показывай.

С той поры я стал часто работать совместно с товарищем Бородулей. Написав очередную директиву, он звал меня к себе и говорил:

— Садись и перепиши на свой лад. Да не бойся, смелее подправляй.

Не все мои поправки нравились товарищу Бородуле: он считал, что некоторые смягченные мною фразы теряли, по его выражению, убойность, без которой директива — не есть директива. Со временем товарищ Бородуля ради убыстрения дела стал зазывать меня в свой кабинет и, закрыв дверь на крюк, диктовать мне свои директивы. При этом он гораздо легче соглашался на поправки.

Однажды он сказал мне:

— А ведь идет у нас дело! Раньше с меня, бывало, сто потов сойдет, пока мучаюсь над одной директивой. А тут, оказывается, все так просто! — И вдруг спросил: — Но скажи-ка, как ты один из всей канцелярии посмел исправлять мои директивы? Не боялся? Молодец, когда так…

Со временем вышло, что я оказался даже в роли адъютанта товарища Бородули. Дел у него всегда было много, он не успевал в течение дня побывать в нужных местах и лично отдать нужные приказы. Он начал давать мне самые различные поручения. Выполняя их, я носился в дежурном ходке не только по Большим Бутыркам, но иногда и по другим селам волости. Посылая в какое-нибудь село с важным пакетом, он наказывал вручить его под расписку лично адресату, а на словах — добавить еще кое-какие распоряжения, возникшие у него уже после того, как пакет был заляпан сургучными печатями. Потом, окончательно уверовав в мою строгую исполнительность, товарищ Бородуля стал посылать меня уже только с устными приказами. Иногда товарищ Бородуля отправлял меня в поездку даже на своей лихой паре, что было, как я считал, наивысшим знаком доверия ко мне с