Когда все ребята разочарованно разбрелись от озера в разные стороны, ко мне подошел Егорша. Даже он, избегавший ребячьих сборищ, приходил посмотреть «спектакль» про то, как воевали красные против белых. Он спросил:

— Отца дома нету?

— В отъезде.

Вероятно, Егорша уже что-то прослышал о характере моей матери. Подумав, он предложил:

— Пойдем к нам, а то попадет…

Так я впервые оказался у Егорши.

На его дворе стояла пятистенка, обычная для сибирских сел, и небольшая старая избенка. Егорша скрылся в пятистенке, а через минуту показался на крыльце вместе с матерью, еще молодой женщиной, но с горестным лицом и печальным взглядом. Однако она позвала меня живо, приветливо:

— Заходи, заходи. Сейчас обедать будем.

За стол кроме меня и Егорши уселись его мать и младшая сестренка. Отца не было дома, и я подумал: «На покосе, должно…» Во время обеда, частенько поглядывая в кухонное окно, я заметил, как какой-то мужик пересек двор и приблизился к двери старой избенки. У порога его встретила молодая женщина.

— Ешь, ешь! — сказала мать Егорши, заметив, что я поглядываю в сторону старой халупы: кажется, ей не хотелось, чтобы я вел свои наблюдения.

После обеда Егорша, стараясь чем-либо занять меня, предложил пойти на огород. Проходя мимо старой избенки, я увидел в оконце, что в ней за столом сидят мужчина и женщина. Обедают.

Едва Егорша закрыл огородные воротца, я его спросил:

— А в избе кто живет?

Не отвечая, Егорша прошел тропкой между грядок, а потом бороздой средь картофельной ботвы до конца огорода. Я шел следом, отчетливо сознавая, что вот-вот для меня откроется какая-то тайна. Наконец Егорша сел на землю у одуряюще душистой конопли и вдруг, опираясь локтями о колени, закрыл ладонями лицо.

— Кто же? — переспросил я нетерпеливо.

— Отец, — всхлипнув, ответил Егорша.

— Отец? А женщина?

— Женщ-щина… это его жена.

— Как же так?! Говори!

— Ладно, расскажу, раз такое дело, — согласился Егорша, открывая лицо; в глазах его стояли слезы. — Отец-то у нас хороший, плохого слова о нем не скажешь! Он партизанил со всеми вместе, был в Бутырском полку, у Мамонтова. Даже ранен был. В ногу. Ну, побили они беляков, вернулись домой. И отец, знамо, вернулся. Все мы радовались: живой батя, живой! Прошла зима, а там опять где-то началась война. Поляки, сказывали, на Расею полезли. И вот опять же зовут партизан: айдате, мол, помогать Красной Армии! Ну, отец тут же и записался в добровольцы и опять уехал воевать!

Егорша помолчал, ковыряя палкой землю.

— Долго его не было, — продолжал он через минуту. — Война там уже закончилась, многие вернулись домой, а его все нет и нет. Мы здорово тогда загоревали: где-то, видать, погиб наш батя родимый! Хоть в поминание записывай! И вдруг он возвращается, да не один, а вот… с женщ-щиной… Мать — в слезы, мы с Дунькой — в слезы. А он встал перед нашей матерью и говорит: «Прости меня, Лукерья Антоновна, ты сама знаешь, почему я это сделал». А потом и нам: «Простите и вы, детки…» И сам — тоже в слезы… Потом сказал: «Мы пока в старой избе поживем, а летом заведем свое подворье где-нибудь на краю села, сделаем какую-нибудь избушку на курьих ножках — и нам ладно. Зато все у нас будет полюбовно».

Нелегко мне было спрашивать, но я спросил:

— Стало быть, он не любил вашу мать?

— А его, сказывают, насильно оженили, — ответил Егорша. — Да и мамку силком выдали замуж. Она сама потом нам призналась: не хотела она идти за нашего отца, никак не хотела, грозилась в озере утопиться, а ее все ж таки заставили идти под венец. Вот так, брат, было при царизме-то! Теперь отцу встречается где-то в Польше вот эта женщина. Она не то полячка, не то еще из каких-то наций, но мы ее зовем полячкой… Когда отец привез ее, она совсем по-русски ни бе ни ме… Ну, скажет, бывало, какое-то слово, да и то невпопад. Один смех. Как они сговорились — ума не приложу.

Я был потрясен семейной историей, какую поведал мне Егорша, но особенно почему-то поступком полячки, поехавшей с его отцом в далекий и чужой край.

— И ведь поехала! Поехала! — прошептал я изумленно. — Даже не зная нашего языка!

— Вот и поехала… — заодно со мной подивился и Егорша.

— И знала, что у отца есть семья?

— Знала.

— Что же она… так полюбила?

— Ага, полюбила, — смущенно, шепотком подтвердил Егорша. — Когда мамка спросила ее об этом, она заплакала и закивала головой. И ответила смешно так: «Люб, люб…»

— Что же мать?

— Тоже заплакала, — ответил Егорша. — Я думал, мамка будет бить ее кочергой, а она села — и тоже заплакала, и стала прижимать нас к себе…

— И они ушли в старую избу?

— Ушли.

— А хорошая она, эта полячка?

С задержкой, с трудом, но Егорша ответил:

— Хорошая… — И долго молчал, заравнивая выбитую пятками ямку перед собой. — Мамка шибко заболела тогда. С неделю пластом валялась в кровати. А она… эта женщ-щина… все приходила к нам в дом, всех кормила, за мамкой ухаживала. Так и не отходит, бывало, от ее кровати: то поесть мамке даст, то попить… И к нам все с лаской. Все говорит, говорит, а чего — не понять, но все вроде ласковое. Я сначала сердился на нее за батю, а потом… что же сделаешь? Видно, так на роду написано. Вижу, и ей ведь не сладко доводится. Ну, и жалко стало…

— А теперь она ходит к вам?

— Редко, — ответил Егорша. — Они избушку себе ладят, телочку завели… Мамка-то наперво все просила бога: «Скорее бы ушли!» А потом гляжу — молока ей в кринке несет, яичек. «Пусть подкормится, — говорит мне. — Она забрюхатела».

— А ты даешь ей окуней?

Егорша отвернулся, будто ему было стыдно признаться:

— Даю.

— Скоро они уйдут?

— К осени. А там уж, выходит, мне тут за хозяина быть. Только как подумаю об этом — реветь охота. Какой я ишшо хозяин? А мамка, чего она? Женщ-щина…

Мне невольно вспомнился Егорша на озере, когда он, кажется, совсем не работая кормовым веслом, мастерски направлял лодку к нашему любимому рыбацкому угодью, в непонятном мне тогда раздумье колюче, недобро поглядывая и вдаль, и в небо. Вспомнился и тот случай, когда он пытался кое-что выведать о жизни нашей семьи. Только теперь мне все в его странном поведении стало ясным и закономерным.

Егорша и его мать уговорили меня заночевать в их доме. Вероятно, хотели избавить от неприятностей…

Ночевали мы с Егоршей в прохладных