Пожалуй, надо переменить тему:

– А между прочим, почему ты сама обручилась с этим потаскуном?

Два красных пятна вспыхнули у нее на щеках:

– Ты сам потаскун. Ты ведь даже с ним незнаком.

– Ну, да ладно, ты же знаешь сама, что он такое. – Ник помолчал немного, а потом сказал: – А сейчас ты мне скажешь, что ты самая счастливая девушка на свете!

– А что ты думаешь о себе самом, ты-то кто?

– Я? Да я просто прохожий, дорогуша!

– Не смей называть меня дорогуша!

– Это почему же, – поддразнил он, – может, тебе вообще не нравится, когда тебя так называют?

На мгновение их глаза встретились. Он выдержал ее взгляд. Она же отвела глаза и отошла.

Непонятно почему, но сердце у нее громко стучало, когда она поспешно шла к выходу. Ник Анджело был опасен, и она это понимала.

Уже несколько часов Синдра Анджело ехала в автобусе. Она устала и была грязная. Одежда измялась и тяготила Син-дру. Ноги болели, и хотелось есть. Она выглянула из окошка. Шел дождь. Дождь шел всегда.

Ей три раза пришлось переменить место. Каждый раз, как автобус останавливался и входили новые пассажиры, всегда находился какой-нибудь парень, норовивший сесть рядом с ней. Через несколько минут он подвигался к ней слишком близко, и она снова была вынуждена пересаживаться.

А ведь она совсем не поощряла их, они сами приставали к ней, независимо ни от чего. Свиньи!

То, что было в Канзас-Сити, – просто кошмар. Она остановилась у дальних родственников матери, и сразу же мужская половина семьи только и норовила пустить руки в ход. Вечная история: любой встречный хотел заманить ее в постель. А она сама что? Разве она их поощряла? Может, чем-то намеренно привлекала их внимание? Ничего подобного!

Она открыла старую сумочку, достала пудреницу с разбитым зеркалом и стала внимательно разглядывать в нем лицо. Она не была белой. Не была она и черной. Она была никем.

Ей никогда не приходило в голову, что она унаследовала лучшее, что могли дать оба мира. Кожа у нее была самого красивого оливкового оттенка, к тому же гладкая и чистая. Иссиня-черные волосы – длинные и густые. Глаза прекрасные, бархатные, карие. Линия подбородка решительная, а скулы чуть-чуть выдавались. Она была особенная. По правде говоря, она была очень красивой молодой девушкой.

Автобус остановился, и вошли двое мужчин. Вскоре один из них скользнул по проходу и сел рядом.

– Привет, милочка, – сказал он протяжно, – куда держим путь?

– Не ваше дело, – ответила она, отворачиваясь к окошку.

– Ну, зачем же так недружелюбно, – пожаловался он. Но она не обращала на него ни малейшего внимания, и, наконец, поняв намек, он удалился.

Может быть, она сумасшедшая, что едет опять домой, в то время как могла бы остаться в Канзас-Сити и найти себе какую-нибудь работу.

И конечно, нашла бы, что-нибудь этакое необычное. Могла бы подцеплять мужчин сколько угодно, быть «телефонной» девушкой, заняться стриптизом, танцевать в ресторанах – для такой, как она, существует миллион возможностей. Но у Синдры были другие, более серьезные планы. Она еще не знает как, но попытается чего-то в жизни добиться, и никто ее не остановит.

Она ездила в Канзас-Сити делать аборт. Оплаченный, как она подозревала, человеком, который ее изнасиловал. Конечно, никто бы в городе не поверил, что это он изнасиловал ее.

Ее мать так и сказала, что она сама виновата и, наверное, побудила его.

Но она никогда ничего такого не делала. Она ненавидела его, всегда ненавидела.

Мистера Бенджамина Браунинга. Богатого бизнесмена. Счастливого семьянина. Лицемерного сукина сына.

Браунинги. Хозяева матери. Образованные, занимающие высокое положение Браунинги.

О, она могла бы всем порассказать кое-что об этой замечательной, богатой и уважаемой семье. Ей выпала незавидная участь – знать их всю свою жизнь.

Когда она была маленькой, мать все время брала ее с собой и оставляла в одной из задних комнат, пока работала по дому. Иногда туда заходил Бенджамин Браунинг и трогал ее. Она была сначала очень мала, чтобы понимать, что это значит, но по мере того как росла, все больше боялась ходить в этот дом. Когда ей исполнилось пять, она попыталась что-то сказать матери. Арета Мэй больно шлепнула ее и сказала:

– Не смей говорить такое о Мистере Браунинге. Я работаю у этих людей. И больше никогда ничего дурного не затевай.

Так Синдра научилась молчать. Но, по крайней мере, мать перестала таскать ее в этот дом – вместо этого она отдала ее в детский сад, куда завозила по дороге на работу.

В школе ей тоже приходилось нелегко. Над ней смеялись, потому что была небелая, и ее сторонились, потому что мать была горничной. Несколько раз ее били старшие школьники. Поэтому она научилась остерегаться. Но оказалось, что научилась плохо.

Будь проклят Бенджамин Браунинг! Достопочтенный и уважаемый столп общества! Будь проклят он, и его деньги, и все, что с ним связано!

Она отсутствовала месяц. Аборт оказался кошмаром. Его сделали в заброшенном ветхом домишке какая-то женщина с острым лицом и седой мужчина с костлявыми белыми руками, который называл ее «девица» и относился к ней как к проститутке. У нее началось сильнейшее кровотечение, и так продолжалось несколько часов. В конце концов, они вынуждены были привезти ее в ближайшую больницу, где бросили ее на крыльце, словно она была кусок мяса, доставляемый по утрам от мясника.

– Что с тобой случилось? – спросил врач и затем потребовал: – Нам нужны имена этих людей. Ты обязана сказать, кто с тобой такое натворил.

Но она не могла исполнить его просьбу и молчала, как молчала всю жизнь.

А теперь она возвращалась домой и не могла понять, рада этому или нет?

– Сколько тебе лет? – спросил врач в больнице.

– Двадцать один, – соврала она.

– Не думаю, – ответил он.

И он был прав. Ей исполнилось шестнадцать. Чудесные шестнадцать лет!

Она вздохнула и погрузилась в мечты. Настанет день, и она уберется из Босвелла насовсем. Настанет день, и имя Синдры Анджело что-нибудь да будет значить.

Когда она приехала, дождь почти перестал. Водитель помахал ей на прощание, она подхватила мешок и пустилась в долгий путь, до трейлерного лагеря. Вообще-то она была почти рада, что вернулась. По крайней мере, увидит Харлана и Льюка. Они были хорошие ребятишки, и она искренно их любила. Арету Мэй она не любила, хотя против воли уважала за то, что та ухитрилась выжить, полагаясь только на себя, с тремя детьми, которых надо было поднимать.

Когда Синдре было шесть, она спросила, кто ее отец.

– Нечего тебе думать об этом, – ответила Арета Мэй, – это мое дело и тебя не касается. – Она знала только, что он белый, и это все, что ей было о нем известно. Харлан и Льюк родились от черного по имени Джед, который два года жил с ними в трейлере, но однажды, когда Арета Мэй была на работе, исчез. Больше о Джеде они ничего не слышали и никогда его не видели, что было очень хорошо, потому что его интерес к маленькой Синдре был теплее, чем полагается иметь отчиму.