дамбе, обсаженной с обеих сторон вековыми тополями, остальные спускаются с насыпи в низкую речную пойму, бегут лугом. Людские потоки выносит на левый берег, и они дробятся в тамошних кварталах: в Придаче, Монастырке, Колдуновке. Идут люди дальше за Город, в сторону Собачьей Усмани, Отрожки, Графского.

За пробкой на мосту неотрывно следил дежурный минер. Он уже знал, что мост на ВОГРЭС целехоньким достался врагу, знал, что на левом берегу хозяйничают немцы. Отсюда до южного моста не больше трех километров, и сам минер, и солдаты, его окружавшие, своими глазами видели, как девять часов назад по нему прошмыгнули танки и транспортеры. Потом из тыла дошли вести, что станция Придача и цеха авиазавода захвачены, что фланг голый, полк НКВД, его прикрывавший, отступил. Солдаты предмостового охранения все это время поглядывали в сторону голого фланга, ждали, что вот-вот и там покажутся стремительные машины врага.

В мокрых от пота руках минера попеременно оказывались телефонная трубка, бинокль и корпус детонатора. Минер суетливо переставлял его, проверял провода соединений, вытирал песок суконкой. Всматривался в неповрежденный монолит южного моста и понимал, что, если порученный ему Чернавский мост достанется целым врагу, младшему сержанту саперного батальона, то есть ему, лучше не жить.

Андрей услышал за спиной шум дизелей и скрежет гусениц по асфальту. Солдат скользнул в арку под домом, укрылся за половинкой сорванных взрывом ворот. Мимо проносились стальные громадины. Среди пыли и грохота неслись под уклон танки со звездами на башнях, выходили из боя потрепанные остатки корпуса. Уже виднелся внизу, за поворотом улицы, за высокой террасой с зенитной батареей, загроможденный людским потоком спасительный мост.

Дежурный минер заметил клубы пыли, в них – размытые очертания танков. Липкая рука ухватила бинокль, он крутанулся в непослушных одеревеневших пальцах, выпал из рук под ноги. Схватил с полевого телефона трубку, губы затряслись, как мантру, начали твердить позывной. Трубка молчала. Минер еще раз глянул на танковую группу.

Свои? Чужие? Решай же! Начальства нету… Вернее, оно есть, но молчит. Тебе решать. Самостоятельно! Теперь! Ждать нельзя!

Протертый ветошью детонатор лег в руки.

Танки мчались под уклон, толкотня на мосту немного стихла, поредел, подходя к концу, людской поток. Ручка детонатора отчаянно завизжала в руках, обретших на секунду силу и уверенность. Под мостовыми опорами вспыхнуло пламя, пролет с дорожным полотном подпрыгнул и ухнул в воду. С него посыпались люди, полетели бетонные обломки. Брызнула вода по сторонам, в лучах вечернего угасавшего солнца радуга не образовалась.

Танковая колонна замерла, медленно оседала пыль вокруг нее. Но и так стало видно, что танки свои, внезапно, только теперь, когда моста больше не было. Минер увидел, как от моста к нему бежит человек и голосит. Чьи-то руки стали хватать минера за форму, как сквозь вату он слышал: «Предатель… паникер… трибунал… по законам военного времени!»

Андрей выглянул из укромного чрева арки.

Каюк, не успел. А та женщина с телеграфа? Наверняка тоже не успела, как и эти танкисты.

Откидывались башенные и водительские люки, выскакивали люди в шлемофонах, жутко ругались, грозили, кляли.

…Вилли ощутил спиною взрыв и отбежал от своего окна, направленного в сторону ВОГРЭС, уставился в проем, занятый снайпером. Средний мост был далеко, но с башни все же удавалось рассмотреть его разрушения.

14

Среди зданий Эггер заметил почти не пострадавший, сохранивший стекла всех своих витрин павильон, на котором висела белым по черному вывеска:

«Похоронное бюро». Невдалеке от вывески алело вылинявшее полотнище с хорошо знакомым Эггеру меловым лозунгом: «Смерть немецким оккупантам!»

Юрий Гончаров. Теперь – безымянные

День наконец-то подходил к концу. Самый долгий день в жизни Риммы. Попробуй просиди в подвале от рассвета до заката, даже декабрьский день в июльский вытянется. Тяжелей всего без воды. Жалели, что не запаслись, не предусмотрели. Кто ж знал? Все так быстро. Поздней ночью по улице шли красноармейцы, уходили к ВОГРЭС, а под утро, едва стало светать, заявились «гости». Римма их не видела, но впереди танкового грохота по улице прокатилась весть: «Идут, идут! Прячьте все и сами хоронитесь!»

Сколоченным коллективом залезли в подвал, прикрылись крышкой. На улице все громче ревели двигатели, слышалась чужая речь, когда командная, когда беззаботная, вольная, разбавленная смехом. Этот смех никак не увязывался с незваными гостями: разве могут они смеяться? Разве есть у них орган, отвечающий за смех? Ведь внутри у них только черная злоба. Нет там сердца, нет и души, о которой спорят церковники с партийными. В общем, нет у них характера, вот что. Нет совести и нравов, а есть хищная глотка и зверский оскал.

К входу в погреб кто-то, громко переговариваясь, подошел. Топнул по деревянному люку, попытался подцепить его носком сапога. Ляда приподнялась, но, сорвавшись, снова захлопнулась. Человек нагнулся, скрипнула откидная заржавелая ручка. Римма не выдержала этих неторопливых движений, с отчаянием зажмурилась и спрятала лицо в своих коленях. Люк медленно открылся. Римма, высвободив один глаз, украдкой взглянула. В проеме погреба маячило молодое лицо, на нем – широкая улыбка, демонстрирующая зубы, хотя нет – все-таки оскал.

Немец, продолжая скалиться, что-то приветливо проговорил, плавными, почти ласковыми движениями звал к себе. Детские ручонки вцепились в Римму, сжали платье на спине, ребенок всхлипнул. Терпение у пришельца быстро улетучилось, оскал тоже пропал. В раззявленную утробу погреба полетели ругательства, их всегда можно понять, даже на чужом наречии. Появились новые пришельцы, они маячили где-то вверху, в проеме погреба были видны ноги в сапогах, края мундиров, приклады, пряжки, ремни. Загомонили все разом, на ломаном русском требуя еды.

Аниська зашипела на мать Ольги:

– Вылезь, ради Христа, дай им чего-нибудь. А то пропадем все.

– Да чего я-то сразу? Нашла крайнюю, ишь, квартирантка хренова! Пустила ее, а она под монастырь меня подвести хочет.

– Не ругайтесь, бабы, я пойду. – Из сгрудившейся кучки тел поднялась тетка Надежда. – Я вдовая, терять мне нечего.

Это было не совсем правдой. Тетка Надежда похоронки не получала, пришла бумага с пометкой о пропавшем без вести муже, и до этого дня тетка Надежда, как и все ее подруги по несчастью, у кого дома лежали такие же бумажки, от вдовьего звания открещивались. Они иногда собирались в цеху во время перерыва, тишком обсуждали повороты судьбы. Кто постарше, вспоминал, как после Первой германской домой вернулся не один похороненный и оплаканный, на самом деле – просто угодивший в плен. Были такие, кто рассказывал байки, рожденные уже на этой войне. Приходили на побывку после ранения соседи или