Бывало, что за мамой приезжали от больных. Частенько даже поздней ночью, недуг ведь не спрашивает, когда нагрянуть удобнее. Она не отказывала, если отец был в отъезде. Но если он сам встречал таких «гостей», то тут же разворачивал их домой, выпроваживая на улицу. Мама вздыхала, переживала, но ничего поделать не могла.

Прокравшись на лестницу, я думала, что увижу, как отец выгонит ту женщину. Но вышло совсем по-другому. Войдя в дом, она что-то сказала ему на ухо. Папа поклонился и поднялся в спальню к жене. Она быстро собралась и, взяв свой неизменный саквояж, вышла из комнаты.

- Будь осторожна, - сказал папа, накинув ей на плечи плащ.

- Конечно, милый, - мама поцеловала его в щеку и спустилась по лестнице.

В тот день я видела ее в последний раз.

Через неделю нам сообщили, что она умерла, заразившись от больного. Но поздно ночью, когда опять приехала та черная карета с затянутыми тканью вензелями, я слышала, как отец кричит «Ее убили!».

До сих пор жалею, что не добилась от отца признания, когда подросла. Я несколько раз вызывала его на откровенный разговор, но он резко пресекал все попытки. А потом и его самого не стало. После смерти мамы он сразу сильно сдал и потом за несколько лет просто угас. Ведь несмотря на свой жесткий и властный характер, все же любил ее больше жизни.

Так, что-то я увлеклась воспоминаниями. Вернув мамин дневник на место, взяла склянку с мазью из стеклянницы и отправилась к бабушке Гортензии. Сорвала по пути несколько мясистых лопухов и, вновь полюбовавшись ее пышными розами, постучала в дверь.

Ждать пришлось долго, но оно и понятно, с больными ногами быстро не побегаешь. Когда мне открыли, на пороге возникла улыбающаяся, все также подслеповато щурящаяся соседка.

Я вошла в дом – небольшой, но уютный. Мы прошли в просторную гостиную, обставленную мягкой мебелью. Часть стены занимал величественный камин. На полочке над ним стоял портрет молодого мужчины, которого можно было бы назвать симпатичным, если бы не блекло-водянистые глаза и почти отсутствующий подбородок.

- Это он, мой Карлуша, - защебетала Гортензия, заметив интерес. – С самого рождения я его выкармливала. Слабенький родился, тщедушный даже. А я была кровь с молоком, не смотрите, что сейчас одним чихом меня перешибить можно. Вытянула его, с рук не спускала, кормила по капельке, но постоянно. И выжил малец. Теперь почитает меня второй матушкой, не забывает кормилицу свою.

- Молодец он. Вот ваша мазь, - я отдала ей склянку. – Помните, да, что на ночь мазать на чистую кожу? Тонким слоем, густо не надо. Сверху вот, лопух приложите и обмотайте все чистой тканью. Утром можно снять и смыть остатки.

- Спасибо, милая, вот уважила! – бабушка расплылась в довольной улыбке. – А садитесь-ка пока что, почаевничаем!

Она вдруг покачнулась неловко, из-за выреза платья выскользнул кулон – василек, эмаль на золоте, похожий на звездочку.

«Неужели звездочки бывают в виде васильков?» – спрашивала я в детстве у мамы, разглядывая ее кулон – в точности такой же.- А почему нет? – с улыбкой отвечала она. – Там живут ангелы, они добрые и наверняка тоже любят цветы!»

- Красивый, да? – Гортензия улыбнулась. – Карлуша подарил мне на юбилей.

- Да, очень, - ответила, не сводя с него глаз. – Позволите рассмотреть?

Она кивнула, и я взяла василек в руку. Перевернула. Сердце упало в пятки: на обороте едва заметной вязью вилась гравировка «С любовью» и маленькое сердечко в конце, пронзенное стрелой. А вот и щербинка на одном из лепестков. Вряд ли бывают такие совпадения. Это он, он и есть - первый подарок моего отца своей невесте, моей матери.

Откуда он у Гортензии?!

Глава 21 Выстрел

Я думала об этом весь вечер. Да и ночью василек не оставил меня в покое. Путаные бессвязные сны, полные теней, шепота и криков, заставляли подскакивать, хватая воздух ртом, в котором комом вставал вопль ужаса. Лишь к утру я, вымотанная, заснула без сновидений.

Проснулась поздно, не отдохнувшей. Ласковое утро нежилось на безмятежно белых облачках. Но и оно не задалось. Стоило распахнуть створки моего окна-лимончика, как метко просвистевший камень влетел в комнату и попал прямиком в горшок с геранью!

В одну сторону сыпанула земля, в другую попадали глиняные осколки.

- Ох, да что же это деется-то, люди добрые! – прокричала Мэри, упав на пол, ломая хрупкие листья.

- Обстрел! – завопило каланхоэ. – Берегитеся все, враги наступают! Война началася!

- Ах вы мерзавки мелкие! – заметив, как в сторону от кустов шмыгнули две девчонки в светлых платьях, я бросилась к пострадавшей.

- Милая, ты как? – осторожно подхватила ее на руки.

Ствол цел, мелкие ответвления тоже не пострадали. Хотя несколько листиков отвалились все же.

- В шоке я, - призналась бедняжка, тряся оголенными корешками. – Стыд-то какой, на всеобщее обозрение выставили в столь неприглядном виде, все корни видать, беда-а-а-а!

- Да не глядим мы, - пробасило каланхоэ. – Никто твои корни разглядывать и не будет, кому они, старые такие, любопытны-то?

- Герберт! – я укоризненно пшикнула на него, собирая осколки и землю.

- Чаво? Правду ж сказал! – удивился он, по-мужски порой тугодумный и прямолинейный.

Ушло время, но все успокоилось. Мэри переехала в новый горшок, и Герберт сам изъявил желание, чтобы отныне она соседствовала с ним на комоде.

- Защитю тебя, не боись, - изрек он трепещущей листиками герани. – Живо всех неприятелей как ух, в бараний рог! У меня не забалуют!

- Это у меня они не забалуют! – процедила я и отправилась выяснять, кто устроил нам «обстрел».

- Мальчики, кто были те девчонки с рогатками? – спросила, спустившись вниз и увидев Тома и Дэса, протирающих столы. – С которыми вы недавно повздорили?

- Дак соседские, - ответил рыжик. – Мари и Анна. Но все их Марианной кличут, близняшки они. Хотя чаще чумой величают, - хихикнул.

Ясно, не мне одной эти шельмы насолили.

- Всех достали уж они, - добавил Дэс. – Ужасные девицы. Их матушка лавку держит со всякими страшными разностями. «Мадам Лорье» называется.

- Видела, - кивнула я.

- А что случилось, Алина?

- Да просто узнать хотела, - соврала, побоявшись, что мальчишки побегут мстить этой местной