— Ну, елки точеные! — Иван хлопнул себя по колену. — Ну, чудилы копченые, опять в наш барыш свой гвоздь заколачивают?

— В том-то и дело! И мне это не слишком нравится.

Сами понимаете, на открытие театра ждут великого князя Андрея Константиновича, приятеля Булавина.

И поэтому раскрыть небольшой заговор накануне его приезда будет кое-кому очень кстати.

— Ага, — ухмыльнулся Иван, — раскрыли, предотвратили, захватили и обезвредили! Именно так будет Лямпе докладывать или чуть-чуть по-другому? Интересно только, если евреев пойдут громить, кто это дерьмо будет после расхлебывать?

В дверь постучали, и на пороге возник вестовой.

— Вашскобродие, разрешите доложить! — Он вытянулся в струнку. — Только что околоточный с Толмачевки Хохлаков доставил две неизвестных личности.

Говорит, пачпортов при себе не имеют, назвать себя отказалися, — вестовой перешел на шепот, — но очень живо говорили между собой об убийстве семейства Ушаковых.

— Так об этом все кому не лень судачат, — произнес недовольно Тартищев и взглянул на часы. Скоро полночь. Вторые сутки пошли, как он и его агенты из дома, и еще ни разу толком не поели, а про сон пока и речи не шло… Но тем не менее приказал:

— Давай сюда околоточного!

Околоточный надзиратель Хохлаков в длинной серой шинели и черной меховой шапке с козырьком был крепким, высоким полицейским, и форма на нем сидела как влитая. На левом боку у него висела шашка драгунского образца, справа на ремне — револьвер в кобуре, который для страховки крепился на шее на длинном оранжевом шнурке. Вид у околоточного — бравый и решительный. Его знают и побаиваются по всей округе, потому что не было еще случая, чтобы он дал кому-либо спуску. Местные жулики пытались его задобрить, но Хохлаков слишком дорожит своим местом в Толмачевке. Зачем ему подношения от жуликов, если сам вице-губернатор не гнушается подарить пятьдесят рублей к каждому празднику и на именины, а сколько еще богатых домов по соседству. Купцы, промышленники, чиновники… И всем бы хотелось мира и спокойствия на Толмачевке, потому и прикармливают они исправно своего околоточного, а он готов душу положить, но чтобы не лишили его относительно спокойного и хлебного места.

— Что у тебя? — спросил Тартищев.

— Разрешите доложить? — Околоточный чуть ли не ест его глазами от чрезмерного усердия и почитания, лицо его покраснело, а на лбу под шапкой выступили капли пота. Но Хохлаков не решается их смахнуть рукой, тем более полезть в карман за носовым платком.

Он ждет, что ответит Тартищев.

Тот молча смерил его взглядом и кивнул головой:

— Валяй!

— Сегодня я весь день обходил свой околоток, с хозяевами разговаривал, с прислугой, дворниками еще…

Душа-то болит, что убивца проглядел. — Хохлаков страдальчески сморщился и наконец-то смахнул пот со лба, а после и вовсе снял шапку. — Никто ничего не видел, ни одного подходящего рыла. За двумя я пошел, сильно уж подозрительны показались… сперва думал, что, может, из тех… новые жертвы выискивают… Оне после в трактир «Берендей» шмыг! Я за ними, бумаги проверил, смотрю, нет, ошибочка вышла — это причетник со священником зашли пообедать… Хозяин их хорошо знает… Тогда я за столик присел, чтоб чайком с холоду побаловаться. Смотрю, у буфета пьяный мужик стоит, рюмку одну выпил, другую… Расстегаем закусил…

— Хохлаков, ты короче можешь изъясняться? — не выдержал первым Иван.

— Могу, — с готовностью признался околоточный и продолжал чуть более торопливо, но не менее обстоятельно:

— Сижу я, одним словом, чай глотаю, и тут влетает в трактир молодой человек, весь из себя франт, при тросточке, в шляпе, что-то спросил у лакеев и сразу к этому мужику у буфета направился. Тот к нему всем портретом развернулся: «Ты куда это собрался?» А франт отвечает: «Да тут неподалеку дельце есть…» А тот опять: «Все по-крупному промышляешь?» — «А что ж по мелочам размениваться? — отвечает франт и добавляет шепотом так, что не все слова разобрать:

— Дельце-то проклюнулось… кистень, револьвер… Все семь человек… Одним ударом… череп вдребезги… крови лужи… полторы тысячи…» Сами понимаете, я насторожился.

Приглядываюсь и вижу, что молодого точно где-то видел, а вот тот, что постарше, незнаком. Смотрю, засобирались они. Подхожу и спрашиваю: «Позвольте узнать ваши имена и фамилии?» Тот, что толще да пьянее, закуражился. Дескать, кто такой и на каком основании подобные вопросы задаю, будто не видит, что я в форме.

Токмо я спорить не стал, достал свою карточку, показал им. Молодой тем временем пристроился на краю буфетной стойки и стал что-то быстро писать. А старший все ломается: «На каком основании вы к нам привязались?»

Я ответить не успел, а молодой закончил писать, положил бумагу в карман и тоже спрашивает: «Что такое?»

Я объясняю, что должен их задержать, потому как они вызвали определенное подозрение своими разговорами, Тогда молодой стал хохотать: «Ах, разговорами! — а потом говорит пожилому:

— Поехали в участок. Это даже забавно получается!» Ну, я их доставил в участок, только оба наотрез отказались называть свои имена и потребовали незамедлительно отвезти их в уголовную полицию, к вам то есть, — посмотрел он преданно на Тартищева. — Дали мне в помощь городового, мы их и доставили… на извозчике… Да, — спохватился надзиратель, — молодой еще говорит, что вы, определенно, будете рады его видеть.

— Давай их сюда, — вздохнул устало Тартищев, — посмотрим, что это за господа такие? И так ли уж мы им обрадуемся!

Двери кабинета распахнулись, и в них показались два человека. Один — грузный, в коротком пальто и круглой кубанке, с красным одутловатым лицом и потухшей сигарой в толстых губах. В кабинет он прошел осторожно, держась за стенку, и застыл у косяка, видимо, не надеясь на ноги, которые у него подгибались отнюдь не от слабости. Второй был абсолютно трезв и выглядел как записной франт. Его широкие плечи обтягивало длинное модное пальто в талию. Шею захлестнул белый шелковый шарф. В руках он держал шляпу и трость и весело при этом улыбался.

Лицо Тартищева сморщилось, словно он отведал прокисшего пива.

— Желтовский?! Что еще за фокусы себе позволяете?

— Федор Михайлович, — произнес укоризненно газетчик и, не дожидаясь приглашения, опустился на диван рядом с Вавиловым, — поймите, грех было не воспользоваться таким случаем! Когда еще столь легко получилось бы проникнуть в ваши пенаты?

— Ну, вы и проходимец, Желтовский, — покачал головой Тартищев и поинтересовался:

— Не меньше червонца небось в лапу кинули, чтобы здесь оказаться?

— Обижаете, Федор Михайлович, — расплылся в улыбке Желтовский, показав ослепительно белые, как на рекламе зубного порошка, зубы. — Исключительно личным обаянием и авторитетом всего добиваемся.

— Слышал, слышал, как этому авторитету да обаянию то в челюсть, то в глаз прилетает, — усмехнулся криво Тартищев и посмотрел на Вавилова: