еще и приносит новому мужу приданое, сиречь денежки, накопленные или, может, украденные первым мужем. Знай покойники, что происходит с их близкими, в гробу бы перевернулись».

Поздними вечерами Морриса Калишера тянуло к моралистическим размышлениям. Книги по этике, какие он когда-либо штудировал, заводили с ним громкий разговор, будто несколько проповедников разом.

«Ну, чего ты ждешь, Мойшеле? – спросил внутренний голос. – Ты уже не юноша. Недавно доктор сказал, что у тебя высокое давление и сердце увеличено. Долго ли еще ты намерен заниматься бизнесом и тому подобной ерундой? Если хочешь сделать что-то стоящее, делай сейчас, пока глаза не закрылись».

Дни его проходили в каком-то коммерческом хмелю. Только вечерами наступала трезвость.

«Я старик, такова горькая правда. В любую минуту могу умереть».

Моррис Калишер прошел в кабинет, открыл дверцу книжного шкафа. За стеклянными дверцами он хранил собрание всяких иудейских вещиц и антиквариата, – ханукальные меноры, коробочки для пряностей, ящички для суккотальных этрогов, чаши благословения, разного рода светильники. Была здесь крышка Торы, закладка-указатель для свитка Торы, церемониальный хлебный нож с надписью «Священный Шаббат» на перламутровой рукояти, двойной сосуд для соли и меда и серебряный гасильник для свечей.

В этом книжном шкафу Моррис Калишер хранил также отдельную стопку держателей для свитков, покровы для священных предметов и всевозможные драгоценные украшения и декор из синагог Польши, Германии и даже с Востока.

Он любил предметы, связанные с религией. Верил во фразу: «Он Бог мой, и прославлю Его». За такие вещи он был готов отдать сколько угодно денег. Книжные полки у него были уставлены редкими изданиями, старинными манускриптами, иллюминованными Хаггадами[14] и молитвенниками.

Все верно, однако собирание антиквариата больше связано с миром нынешним, нежели с миром грядущим. Здесь, в Америке, это большой бизнес.

Моррису Калишеру вдруг захотелось прямо сейчас заглянуть в священную книгу, прочитать о занимающих его материях. Он достал «Книгу морали», открыл посередине и прочитал: «И если человек умирает прежде своего срока, душа его не может сразу отправиться на небеса и держать окончательный ответ, именно потому, что дни ее земного существования были сокращены. Она остается у подножия рая или в ином месте и не чувствует ни печали, ни удовлетворения. Но, конечно же, испытывает боль, вспоминая блаженство, каким наслаждалась, прежде чем была отослана вниз от престола Славы».

– Ладно, пусть тебе выпало находиться у подножия рая, это уже кое-что, – пробормотал Моррис Калишер. – Всё лучше геенны.

Он захлопнул книгу и поцеловал переплет, затем прошелся по дому. Что сделает Минна с его имуществом, когда его не станет? Она все погубит. А что до детей, то они бы, наверно, продали его книги на упаковку.

– Надо написать завещание! – воскликнул Моррис. – Почему я все время откладывал?

Внезапно нахлынула усталость, и он решил не дожидаться Минны. Вымыл руки, прежде чем произнести молитву на сон грядущий, затем снял покрывало с постели. Кроватей в комнате было две – широкая и узкая. Минна в шутку называла их «война и мир», по роману Толстого.

Сперва рука Морриса потянулась к узкой кровати, но по какой-то причине, неведомой даже ему самому, он принялся разбирать широкую. И вдруг заметил носовой платок, застрявший между матрасом и рамой кровати. Мужской платок, но не его. С красной каемкой, совершенно не похожей на продукт американской промышленности.

«Как он сюда попал?» – удивился Моррис.

Вытащил платок из щели. Грязный. Изумленно осмотрел, потом понюхал. Стоял как громом пораженный. Возможно ли такое? На плечи словно навалился тяжкий груз.

«Хотя… почему бы и нет?» – сказал он себе.

Раз не веруешь в Бога, не повинуешься Торе и ищешь бессмертия в книге стихов, почему бы не совершить какой угодно грех?

Моррис Калишер вдруг вспомнил, что, когда спросил Крымского, знает ли Минна о его приезде в Нью-Йорк, тот несколько замялся. Моррис Калишер почувствовал себя так, будто ему влепили пощечину. В голове стоял оглушительный грохот. Испуганный, сгорающий от стыда, он все равно не мог поверить, что возникшее подозрение может оказаться правдой.

«Ладно, только не раздувай большой скандал! – предостерег он себя. – Вполне возможно, он в Нью-Йорке уже давно». Он думал о Крымском. Наверно, тот приходил, когда Моррис был в отлучке, сколачивал для Минны капитал. «Что ж, я сам виноват, целиком и полностью! – сетовал Моррис. – Вырастил детей-отступников и по собственной воле женился на этой особе. Ведь прекрасно знал, что она не верит в еврейство. Сама мне говорила, что жила бурной жизнью. Не могла она вдруг стать праведницей».

«Все они блудницы, все до одной. Эти современные женщины! – кричало что-то внутри Морриса. – Если дочь Израиля отступается от Бога, она сей же час становится блудницей».

Для него это была не новость. От соблазнителей, коварных мерзавцев и всяких всезнаек он слыхал достаточно историй. Стоило мужу отвернуться, как жена тотчас ему изменяла. Они даже перед всеми своими подружками хвастались. Моррис тоже не раз подвергался этому соблазну. Жены тех мужчин, что были моложе его, привлекательнее внешне и образованнее, буквально набрасывались на него, как жена Потифара, и откровенно предлагали себя. Однажды его даже пыталась соблазнить жена ребе. Коль скоро возможно такое, на что надеяться? Почему Минна должна составлять исключение? Потому, что говорила как леди и писала на религиозные темы? Это всего-навсего слова, пустые слова. Бог, еврейство – для них просто тема, игра. Как для писателя, накатавшего толстенную книгу о священности Шаббата, но писал он ее именно в Шаббат, да еще и с сигаретой в зубах. Каждый из них – отступник из чистейшей извращенности, и это непреложная истина.

5

Моррис Калишер покосился на телефон. Ему очень хотелось позвонить Минскеру и рассказать о случившемся, но он сдержался. «Нет, пока что не стоит ничего говорить, даже Герцу, – решил он. – Я должен сам разобраться».

Много лет Моррис работал над собой, стараясь истребить в себе гневливость, но сейчас кипел злобой. Если его подозрения справедливы, она понесет наказание. В клочья будет разорвана, как печально известная прелюбодейная жена. «Храм может быть разрушен, но Бог остается!» – вскричало что-то внутри.

Платок Моррис успел куда-то засунуть и теперь принялся искать. Где он может быть? Ни в правом брючном кармане, ни в левом его нет. Моррис слазил в нагрудный карман – тоже пусто. Посмотрел на столе, на стульях, даже в книжном шкафу.

«С ума я, что ли, сошел, или как? – спросил он себя. – Выходит, не суждено мне найти покой на старости лет!» Любовь к Минне мгновенно обернулась ненавистью.

В книжном шкафу он заметил