когда они с Минскером занимались столоверчением, задавала вопросы о том, пойдут ли котировки вверх или вниз и покупать ей или нет. Зачастую Бесси спрашивала о каждой акции в отдельности, и стол неустанно выстукивал ответы. Порой Минскеру даже казалось, будто стол теряет терпение. Начинает стучать слишком быстро и вопреки установленным правилам. Как-то раз Бесси обронила, что стол – или дух, который его двигал, – обманул ее. Предсказал бум, а на деле оказался спад. Минскер даже слышал, как Бесси крикнула столу: «Ты врешь! Обманываешь меня!» – и обозвала его грязным словом, никак не подходящим для эмиссара небесных ангелов.

После сессии со столиком Бесси предложила сеанс.

В ходе сеанса Минскер прикидывал, как все это работало. Девица – кто бы она ни была – имела ключи от квартиры. Она спокойно проскальзывала внутрь, пока Бесси пела псалом и барабанила на фортепиано, и прокрадывалась в ванную. Переодевалась там и ждала, когда ее вызовут. На Фриду она ни фигурой, ни голосом не походила, но бегло говорила по-польски, наверно, была польской беженкой. Она целовала Минскера, нашептывая, как ей хорошо в ином мире. Эта мнимая Фрида якобы встречалась там со своим отцом, с матерью, с сестрой, братьями и бесчисленными друзьями. Утверждала, что сделалась там наставницей, учила новоприбывшие души, как им воссоединиться с духовным миром. Сама она поднималась во все более высокие сферы рая. В Варшаве она оберегала Лену. Да, Лена была жива, с ней все хорошо, и она по-прежнему девственна. Герцу незачем о ней тревожиться. Обстановка в Польше тяжелая, но Лена благополучно все преодолеет. Минскер привезет ее в Америку, где ее ожидает предназначенный супруг.

Каждый раз «Фрида» говорила почти одно и то же. Когда Минскер задавал вопрос, на который у нее не было ответа, она либо умолкала, либо отвечала уклончиво. А на следующий день Бесси Киммел расспрашивала его именно об этом, стараясь выудить информацию.

Насколько Минскер мог судить, девица надевала ночную рубашку и белые шлепанцы. Пахло от нее по́том и духами. Минскер поражался ее проворству. Она целовала его, но ответных поцелуев не допускала. Он пытался обнять ее, а она ловко уворачивалась. Однажды он схватил ее за грудь, но она шлепнула его по руке и назвала гадким мальчиком – все это хриплым шепотом, тоном актрисы, которая играет роль, но излишних фамильярностей со стороны партнера не желает. Немногим позже Бесси Киммел, якобы находившаяся в трансе, принималась стонать, подавая девушке знак, что пора сказать «до свидания» и удалиться в ванную.

Иной раз Минскеру хотелось сказать Бесси: «Зачем вам это нужно? Кому вы помогаете этой чепухой? В чем смысл? В чем цель?» Сам он считал, что такого рода обман только вредит парапсихологии и превращает все в фарс.

Вместе с тем Минскер прекрасно понимал, что не рискнет задать эти вопросы. В противном случае дружеские отношения с Бесси будут испорчены. И она откажет ему от квартиры. Ведь в этой чепухе – как и в множестве прочей чепухи, в какой участвовала Бесси, – явно заключался смысл ее жизни. Собственный дом был для Бесси храмом, духи – ее божествами, а сама она – жрицей.

Раньше на сеансах Бесси Киммел собиралось много гостей. Но с тех пор как в ее доме поселился Минскер, она сосредоточила все свои силы только на нем.

Призрак Фриды старался его утешить. Его дочь Лена слала приветы из разоренной войной Варшавы, и небесные учители предлагали всевозможные иные доказательства.

Отец Минскера, пильзенский цадик, тоже слал ему приветы. Говорил по-английски и сообщил Минскеру, что там, где он, ребе, теперь проживает, никаких различий меж расами, национальностями и религиями не существует. Все служат единому Богу. Великим светом все праведные души наслаждаются сообща. Моисей, Иисус, Будда и Конфуций сидят в одном храме, обсуждают богословие и метафизику.

Пильзенский цадик сообщил Минскеру через медиума-контроля, что война с Гитлером – последний конфликт, битва меж Гогом и Магогом. Вскоре затем для всего человечества придет спасение.

2

Зазвонил телефон, Минскер подошел к аппарату, снял трубку и услышал голос Минны:

– Герц, дорогой, это я, твоя единственная.

– Как твои дела?

– Кое-что случилось, но я боюсь тебе сказать.

– Чего ты боишься? У меня ружья нет.

– Тебя я боюсь больше, чем кого-нибудь с ружьем. Послушай, Герц, гость у нас в городе. Крымский приехал. Можешь себе представить?!

Мысли Минскера замерли. Зигмунт Крымский – прежний муж Минны. По ее словам, он психопат, выродок, подонок из подонков. Начинал как актер в еврейском театре, играл на идише, потом переквалифицировался в менялы. В Париже, где некоторое время жил с Минной, он торговал картинами и строил из себя этакого мецената.

И вот Минна рассказывает, что Крымский через Касабланку приехал в Нью-Йорк. Остановился в одной из бродвейских гостиниц, неподалеку от Минскера.

– Нет, ты представляешь себе?! – сетовала Минна. – Звонит телефон, я снимаю трубку. В уверенности, что звонишь ты. И неожиданно слышу голос, одновременно чужой и знакомый. Когда я сообразила, кто это, едва не бросила трубку. После всего, что этот человек со мной сделал, у него хватает наглости звонить мне! Но по трусости я даже отчитать его не смогла, тем более что он никого тут не знает. Разговор он начал так, будто между нами ничего не произошло. Рассказал о тысяче чудес, случившихся с ним. Он едва не угодил в лапы к нацистам. Совсем рядом с ним взорвалась бомба. Он потерял все, однако уцелел. Но пока он говорил, я поняла, что и в Касабланке он обтяпывал темные делишки. Сказал, что привез несколько картин знаменитых французских художников, имен я не помню. Небось выманил их у художников или попросту украл. Этот человек на все способен.

Я ему напрямик сказала: «У меня есть муж. Я замужняя женщина». Думала, это его отпугнет, но он нисколько не удивился. Сказал: «Что ж, поздравляю». И принялся рассказывать, как высоко ценит меня и мой огромный литературный талант. А когда я сказала, кто мой муж, он так заорал, что я чуть не оглохла. Он, мол, знает Морриса Калишера. Когда-то продал ему картину.

Герц, дорогой, не хочу больше отнимать у тебя время, но он заставил меня дать слово, что мы встретимся. Кто-то посылал ему приветы от меня. К тому же он хранит вырезки из старых газет с моими стихами, которых у меня нет. Не знаю, почему он их сохранил, – у каждого свои причуды. Я хотела ему сказать, что не имею ни малейшей охоты снова видеть его