Койн тычет пальцем в карточку. – Или попросите, чтобы перевели на меня.

– На детектива Майкла Койна?

– На Бобби, – говорит он. – Все зовут меня Бобби.

– Почему?

Койн пожимает плечами.

– А полное имя ваше как?

– Майкл Дэвид Койн.

– И вас все равно называют Бобби?

– Так повелось. – Он снова пожимает плечами. – Поди разбери, почему так.

– Ладно, Бобби.

Мэри Пэт убирает карточку в карман. Койн поднимается и разглаживает брюки. Притчард захлопывает блокнот.

– Если увидите дочь, миссис Феннесси, – говорит старший детектив, – пожалуйста, поступите благоразумно.

– Это как?

– Скажите ей, чтобы первым делом позвонила нам.

Мэри Пэт молча кивает.

– Это значит «да, хорошо»?

– Нет, это значит, что я просто кивнула.

– В смысле «ладно, я подумаю»?

– В смысле «вы сказали, я услышала».

Она подхватывает сигареты, возвращается к своему подъезду и заходит внутрь.

Глава 9

Мэри Пэт засыпает на раскладном кресле, а через час ее будит громкий стук в дверь. Окрыленная надеждой, она бежит открывать, даже не выглянув в глазок. С ее губ почти срывается крик: «Джулз! Джулз, это ты? Ты вернулась!»

Но за дверью не Джулз. Там вообще никого нет. Мэри Пэт выглядывает в коридор. Пусто. Она окидывает глазами квартиру. Там тоже пусто, так пусто, как не бывало даже после ухода Кен-Фена, исчезновения Дюки или смерти Ноэла. Лишь остатки того, чего уже не вернуть. Будто на кладбище.

Когда-то, когда она училась в седьмом классе, сестра Лоретта говорила, что ад, скорее всего, – это не огненная бездна с рогатыми чертями, как представляли в Средневековье, а пустота. Вечное отсутствие любви. Какой? Божьей. Всякой.

Любви вообще.

Боль от вил или внутри кипящего котла не сравнима с болью, которую причиняет эта пустота.

«Вечное изгнание, – говорила сестра Лоретта. – Сердце, обреченное на одиночество».

Мэри Пэт хватает сигареты с зажигалкой и выходит на улицу.

* * *

На дверях «Полей» все та же табличка: «Не беспокоить. Закрытое мероприятие». Свет в единственном высоком окне приглушен. На этот раз Мэри Пэт не прекращает стучать, только левой рукой, потому что правая до сих пор ноет после столкновения с дубовой башкой Рама. Мэри Пэт долбит в дверь целую минуту, и наконец кто-то отодвигает засовы с внутренней стороны. Все три, один за другим. Дальше – тишина. Последнее предупреждение: еще не поздно развернуться и уйти, а если войдешь, то пеняй на себя.

Страх, признаться, немалый. Он вдруг ощущается почти физически. Как живой человек – вот он, стоит рядом на тротуаре. Мэри Пэт слышала, что некоторые из тех, кто переступал через порог «Полей», больше оттуда не возвращались. Это не просто порог здания – это граница между мирами.

Но тут перед глазами возникает облик Джулз тем утром: дочь в халатике скачет по гостиной, будто боксируя, улыбка во все тридцать два зуба… Мэри Пэт решительно толкает дверь.

У стойки стоит мужик с зажженной сигаретой между губ и, щурясь от дыма, который идет ему прямо в правый глаз, наливает себе стопку рома. Его кличка Камыш, потому что он тощий и мерзкий на вид. У него заячья губа и выпадающий из орбиты левый глаз; поговаривают, будто в детстве он столкнул своего братика с крыши, только чтобы послушать, с каким звуком тот впечатается в землю. Привычного «харрингтона» на Камыше сегодня нет – только засаленная футболка.

За столиком у стены сидит Ларри Фойл. Он весь как груда покрышек, сложенных одна на другую, даже шея не уже. Голова огромная, будто у статуи, а в ладони запросто поместится целый лось. Ларри все еще живет с родителями, и часто можно видеть, как он прогуливает своего деда в кресле-каталке вдоль бульвара Дэя. Обычно Ларри добродушен и охоч до шуток, но сейчас сидит, уставившись в кружку с пивом, и на Мэри Пэт даже глаз не поднимает. Как и Камыш, он в одной футболке. В тусклом свете не видно, чистая она или нет и даже какого цвета, но от его стола на весь зал разит по́том.

Больше в баре никого нет. Мэри Пэт пристально смотрит на Камыша. Тот коротко стреляет глазами за стойку, затем опрокидывает стопку и наливает еще. Там, в глубине, открытая задняя дверь.

Проходя к ней через зал, Мэри Пэт ждет, что сейчас заскрипят ножки стула, послышится шорох, а следом топот ног. На шее пульсирует жилка, о существовании которой она до этого и не подозревала. Но нет, никто не мешает Мэри Пэт шагнуть в темный коридор, ведущий к туалетам и выходу во внутренний дворик. В коридоре пахнет дезинфицирующим средством и таблетками для писсуаров. Снаружи задувает теплый влажный ветерок.

Во дворике ждет Брайан Ши. Мэри Пэт никогда прежде тут не бывала и несколько удивлена увидеть почти настоящий грот: вымощенный камнями пол, гирлянда фонарей, протянутая по наружной стене бара и соседней автомастерской. Чугунные столики и стулья разбавлены пальмами в горшках и парой пивных кег. Дворик упирается в синий трехэтажный коттедж с белой отделкой. Какие только небылицы не сочиняли об этом доме за многие годы: мол, там настоящее жилище Марти Батлера; там его банда держит схрон; там казино только «для своих»; там элитный бордель; там спрятаны картины, украденные из Гарвардской художественной галереи имени Уильяма Фогга в семьдесят первом… До этого момента Мэри Пэт ни разу не видела дом полностью – лишь торчащий из-за бара верхний этаж. Ничего особенного, таких коттеджей в Южке и Дорчестере много: три этажа, три балкона, разве что краска не облупилась.

Брайан Ши не предлагает ей присесть, но Мэри Пэт все равно опускается на стул напротив. Вместо приветствия Брайан с легким оскалом спрашивает:

– Ты приперлась ко мне домой?

– Да.

– Ну и на хрена?

– Ты не сдержал обещания.

– Чего-чего?

– Ты обещал, что свяжешься со мной до пяти вечера. И пропал.

Его оскал становится чуть более хищным.

– Мэри Пэт, в твоем возрасте уже пора бы уяснить, что ты не в том положении, чтобы выдвигать требования к таким, как я.

– А тебе, Брайан, давно пора бы уяснить, что мне насрать, в каком я положении – в том или не в том.

Он потирает ладонью загривок и сверлит ее синими глазами. Футболка у него не такая грязная, как у Камыша, однако на руках и на щеке видна белая пыль, будто от мела.

«Они что, вломились в школу? Или угнали бетономешалку?»

– Ты знал, что у моей Джулз шашни с Гробовщиком?

– Ему не нравится это прозвище.

– А Педофил, скажешь, лучше?

– Ей уже семнадцать.

– Значит,