Несколько мгновений помещица и мельник молча глядели друг на друга. Полине Афанасьевне помни́лось, что во взгляде Лихова будто играет, пузырится некая напористая сила. Это, верно, и был тот самый бесовской кураж. Сашенька говорила, что маниаки тешатся своим могуществом и хитроумием, почитают себя неуловимыми. И с восходом полной луны эта тяга станет неудержимой. Особенно, если ирод уверится, что сызнова всех обставил.

И опустила глаза помещица, завиноватилась:

– Ладно, Кузьма, не взыщи. Это я на всех так наседаю, кто близ реки живет иль на ней трудится. И Степана-лодочника пытала, и Тимошку-корзинщика, который ивовые ветки режет. Ступай с Богом, испытание ты выдержал. Не держи на старуху зла. Всё нейдет у меня из головы бедная Палаша.

Мельник ответно не смягчился.

– А все ж зазорно оно – этак на невиновного кидаться.

Не поклонившись, не попрощавшись, вышел.

Едва Лихов удалился, барыня собрала военный совет из Саши, Фомы Фомича и четырех мужиков, посвященных в дело. Болтливых средь них не было, разве что простоумный Спиридон, но ему, глухому, и раньше ничего не объясняли, показали только: будь тут-то, делай то-то. На совет Катина его посадила, чтоб не шлялся по двору, не гунявил лишнего с кем ни попадя.

Объяснив, почему отпущен Кузьма Лихо, помещица по всегдашнему обыкновению сразу не стала говорить, что задумала, а попросила высказаться остальных. Мужики скребли затылки, Спиридон хлопал глазами, Фома Фомич гонял от щеки к щеке табак. Зато Сашенька заявила сразу:

– Ночью он совсем другой будет. В книге написано, что, едва проглянет луна, оборотень себя удержать не может. Нужно засесть подле мельни, дождаться лунного восхода и нагрянуть. Тут-то Кузьма себя и покажет. А коли нет – значит, ошиблась я, не он девушек убивал.

Последнее, впрочем, было сказано во имя взрослой сдержанности – Катина это поняла и внутренне одобрила.

– Толково, – согласился с барышней Захар-охотник, он был умнее прочих.

Гордясь внучкой, Полина Афанасьевна приговорила:

– По сему и быть.

Дело шло к середине августа, темнело уже не столь поздно, поэтому экспедиция выступила из Вымиралова, когда деревня еще не улеглась. Из-за этого отправились не кучей, а поодиночке и сошлись вместе за лугом, почти в виду плотины. Там и сидели, пока не смерклось.

Вот свет совсем погас, надвинулась тьма. Чернеть ей, однако, предстояло недолго, край неба скоро засеребрится.

– Ну, действуем, как условились, – обратилась к своему войску предводительница. – Захар со Спиридоном, вы засядете за околицей – на случай, ежели Кузьма вырвется и побежит к лесу. Тиша с Федором, вы караульте со двора. Ю, Фома Фомич, гоу виз ми.

Голос можно было не понижать. Неумолчный скрип мельничного колеса и плеск воды заглушали всякий негромкий звук. Еще и неясыть ухала: «Ли-хо! Бе-ги!». Известно, ночная нечисть вся заодно.

Ничего, думала Полина Афанасьевна, шедшая первой. Побежит – догоним. Захар-охотник и в ночном лесу найдет.

Перед открытыми воротами (мельник никогда их не запирал) помещица остановилась.

Из дома несся протяжный, низкий вой. Сука что ли у них там щенится? Но почему в избе?

Прислушалась. Вой был женский.

Тогда, не медля и не таясь, Катина бегом бросилась вперед. Взлетела на крыльцо, толкнула дверь.

В горнице на полу ничком лежала Агафья. Рвала на себе распущенные волосы, горб торчал кочкой.

– Ууууууу… – монотонно, без остановки выла мельничиха.

– Что тут у вас? – крикнула помещица. – Где Кузьма?

Горбунья повернула голову, оперлась на локоть.

– А-а, явилась… – Голос дребезжал от слез. – Ушел Кузьма…

– Давно?! – охнула Катина.

Как это ей в голову не пришло, что убийца мог на свою страшную охоту заранее отправиться, еще засветло? Мало ли в какой деревне он себе жертву присмотрел…

– А как от тебя вернулся, сразу собрал мешок, взял топор и ушел.

– Топор? А сказал, куда?

– В ратники.

– В какие ратники?

Агафья села на полу, юбка у нее задралась, обнажив на удивление крепкие, стройные ноги, но бабе было все равно.

– В ополчение. Звали же. Обещали после победы над французом вольную. Кузьма сказал: жить здесь боле не стану… Либо голову сложу, либо вернусь вольным человеком, заберу тебя… Обидела ты его, барыня. До смерти обидела…

Ненависти ни в тусклом голосе, ни в кротком взгляде не было. Только укор.

– Господь тебя простит, барыня, что на Кузьму моего напраслину возвела. Коли он на рати голову сложит, на твоей совести будет.

Хитер, дьявол, думала Полина Афанасьевна. Догадался, ушел!

А мельниковой жене сказала:

– Ничего, моя совесть сдюжит. Коли Кузьма вернется, я с ним еще потолкую.

Сокрушаться, что душегуб ушел от кары, было некогда. Дела на свете творились огромные, страшные. Француз неостановимо пёр, война подползала всё ближе. У Полины Афанасьевны на Смоленской дороге, на последней перед Москвой станции, где всякий гонец, даже самый спешный, непременно останавливался испить квасу, имелся свой шпион, красивая и ушлая баба Настасья по прозвищу Лисиха. Румяная, веселая, говорливая. Сидела у крыльца, лузгала семечки. Как с такой кралей словечком не перекинуться уставшему от войны человеку? Лисиха секретов не выпытывала, спрашивала лишь: откуда такой пыльный прискакал, соколик?

Соколики прискакивали из всё менее отдаленных мест: из Дорогобужа, Вязьмы, Царева-Займища.

Еле-еле дождалась Катина заветной Натальи Овсянницы, 26 августа, когда уже можно овес снимать. Вывела в поля всех своих, одолжила работников у соседей. Страдничая с рассвета до темна, управились за два дня. Взяли с тысячи десятин почти девяносто тысяч пудов. Вместе с прошлогодним богатым урожаем, полностью сбереженным, набралось двести тысяч. Под это великое множество помещица заранее расширила амбар.

Армейские интенданты любили закупать катинские овсы не только потому что хороши, зернышко к зернышку, это казенным людям в общем все равно – чай не сами жевать будут. Но Полина Афанасьевна придумала штуку, полезную для всякого командира. Овес она засыпала в малые третьпудовые мешки, каждый как раз на один лошадиный рацион. Это и для счета легко, и в походе удобно. Скажем, отправляется кавалерийский полк или эскадрон в трехдневный марш. Приторочить к седлу три небольших мешка – вот коню и еда. А еще фуражному начальству будет великим облегчением закупить такую прорву зерна в одном месте, а не у ста разных помещиков.