Соня покачала головой:

– Нет, Ян, не передумаю. Слишком долго и взвешенно я принимала это решение, чтобы отказаться от своих планов ради твоих прекрасных глаз.

– Но жизнь, с другой стороны, не стоит на месте. Все меняется, и мир, и ты сам.

Соня пожала плечами.

На город опускалась ночь, как старинный и пыльный бархатный занавес. Улицы обезлюдели, редкие автобусы с пронзительно ярко светящимися в темноте окнами проезжали мимо них совсем пустыми. И Яну вдруг показалось, что они с Соней провалились в призрачное царство теней и обречены блуждать здесь вечно. Он поскорее взял ее за руку, чтобы ощутить живое человеческое тепло и прогнать наваждение.

– Слушай, Ян, а ты помнишь, какое было твое заветное желание в детстве? – вдруг спросила Соня.

Он задумался:

– Да черт его знает… То летчиком-космонавтом мечтал быть, то моряком. Собака у нас и так была, Рекс. В Крым хотел поехать, посмотреть, потому что из дедушкиных рассказов он представлялся мне сказочным островом, но так, знаешь, без фанатизма. В общем, Сонь, жил без мечты. Приземленный.

Она улыбнулась:

– А я мечтала, как пойду в первый класс. Смотрела на плакатики с первым сентября и воображала, как буду такой же девочкой с картинки, с белым бантом больше головы и огромным букетом гладиолусов. Меня прямо трясло, так они мне нравились.

Ян улыбнулся:

– Фотографии покажешь?

– Нет, Ян, не покажу, и знаешь почему? Потому что бант мне не завязали, ибо фи какая пошлость, а вместо гладиолусов дали астры, благородные цветы. Помню, я от ужаса перед рушащейся мечтой попыталась что-то вякнуть, но мне быстро объяснили, что гладиолусы – цветы для мещан и вообще признак очень дурного вкуса. А у девочки из такой семьи он должен быть хороший, поэтому на, Соня, астры и будь довольна. Так с тех пор и пошло, всегда астры вместо гладиолусов. Всегда то, что правильно, а не то, чего я хочу. Я даже в мединститут поступила по требованию родителей.

– Серьезно? – изумился Ян. – А мне казалось, ты обожаешь свою работу.

– Да, но втянулась я ближе к концу учебы, когда уже практика началась. А первые два курса ходила, только чтобы не расстраивать папу с мамой.

– Ну видишь, не всегда предки плохое советуют.

Соня засмеялась:

– Так и я думала, что родительская воля превыше всего. Папа и мама всегда правы, и если я с ними не согласна, то дура и сволочь. А если пытаюсь спорить, то непослушная сволочь. Так и жила, пока не поехала на ликвидацию Чернобыльской аварии.

Ян от удивления даже остановился:

– Ты там была? Почему не говорила?

Она пожала плечами:

– А зачем? Обычное дело, врач должен быть там, где много больных и пострадавших.

– Все равно ты героическая женщина.

– Прямо-таки. Тем более я там не сразу после катастрофы была, а летом, когда уже система медицинской помощи была прекрасно налажена. Короче, не о моих подвигах речь. Просто когда меня пригласили, дома поднялся дикий скандал. Родители требовали, чтобы я отказалась.

– Их можно понять.

– Ну да. Кричали, что я должна сказать, что у моей матери давление, а у отца сердечный приступ, поэтому ради их здоровья я ехать просто не имею права. Я слушала-слушала, и вдруг с удивлением поняла, что мне не стыдно их огорчать, потому что есть на свете что-то более важное, чем их удобство и спокойствие. Трудно это объяснить…

– Кажется, Соня, я тебя понимаю, – сказал Ян, – мне тоже было как-то неловко, что я не откосил от Афгана, хотя возможность такая существовала. Странное чувство, вроде я правильно поступаю, а по отношению к родным будто делаю что-то нехорошее.

– Но ты же все равно пошел.

– Конечно, пошел. Ведь я не один такой на свете, у кого есть мама с папой. Абсолютно одиноких людей на свете вообще мало, подозреваю, что даже на армию Люксембурга не наберется.

– Ну вот именно, – мрачно согласилась Соня, – но мои орали так, будто живые родители у человека – это какая-то уникальная аномалия. Честно скажу, было очень стыдно, что я их огорчаю, но помогало сознание, что это мой долг и я обязана его выполнить. А потом вспомнила, что было еще много случаев в жизни, когда я была внутренне уверена в своей правоте, но делала то, что велят, перешагивала через себя, потому что взрослые лучше знают. Но штука в том, что, даже когда ты изо всех сил стремишься оправдать чужие ожидания, мир такой, какой есть, и не спешит дать тебе даже то, что твои родители считают правильным и абсолютно необходимым.

Ян хотел сказать, что мир вообще мало интересуется твоими планами, но промолчал и приобнял Соню за плечи. Она не отстранилась, прильнула к нему.

Свернув на перекрестке, они увидели легкий павильон станции метро. Большие, во всю стену, окна вестибюля светились в осенней темноте теплым уютным светом, суля покой и защиту усталым путникам.

– И я подумала, а где тут я, – задумчиво продолжала Соня, – где я между молотом общественного мнения и родительских ожиданий и наковальней реальности, которая не всегда согласна с твоими планами и вообще довольно сурова? Где я, если я даже не имею права хотеть того, чего хочу?

– Это бывает, – вздохнул Ян, нашаривая в кармане пятачки, – после сильного стресса.

Они уже поднялись по широкой бетонной лестнице, и вестибюль метро дышал на них теплым солоноватым воздухом.

Монетки с лязгом упали в прорезь автомата, они миновали турникет и оказались на эскалаторе. Ян встал на ступеньку ниже Сони, обернулся к ней и обнял за талию.

– Бывает, – повторил он, – после Афгана я тоже иногда будто не я. Странное такое чувство, как в невесомости. Мой друг-психиатр называет это деперсонификацией и обещает, что со временем пройдет.

Соня осторожно погладила его по голове и улыбнулась:

– Надеюсь, что так.

– Все пройдет, Соня. А не пройдет, так сгладится.

– Ты очень хороший человек, Ян.

Он хотел ее поцеловать, но Соня резко высвободилась. Ян испугался, что чем-то ее обидел, но оказалось, просто эскалатор кончился.

На их перроне как раз стоял поезд, и они побежали к нему, взявшись за руки и не надеясь успеть, но успели. Вскочили в вагон, и двери сразу захлопнулись за ними, а механический женский голос объявил следующую станцию.

– Сто лет не была в метро, – протянула Соня, озираясь, – уже забыла, как тут приятно можно провести время, если не час пик.

В вагоне кроме них ехала только пожилая женщина в берете и с морковными губами, так