формально, но он вынужден был подчиняться этим старым пердунам из Комиссии и Конклава. Вот он и хотел, чтоб я их всех поубивала, а он стал как бы…

Неограниченным Повелителем всех Ведьм и Инкубов!

Марвин.

К камере Марвина мне пришлось подобраться шагов на двадцать — только так его оказалось более-менее прилично слышно.

— Марвин. Марвин! Это я, Рольф.

— Вижу. — голос равнодушный и усталый. Словно мужчина отчаялся.

Да и правда: тут любой бы отчаялся! Знать, что тебя может в любой момент прищёлкнуть, словно вошь ногтем, родная дочь!.. Которая к тому же тебя люто ненавидит.

— Я хотел спросить. Пожалуйста, не обижайтесь. И не посчитайте с моей стороны нетактичным. То, что говорит Миерна о смерти вашей жены — её матери — правда?

Марвин молчал. И я уж было подумал, что он и не ответит. Но он сказал:

— И да. И нет.

После ещё одной паузы он продолжил. И мне пришлось взломать дверь каптёрки с запасами тканей и ниток, и зайти внутрь: если бы кто-нибудь заметил, что я отираюсь возле камеры с важным заключённым… Про меня могли бы плохо подумать.

— Миерна считает, что это я виновен в смерти Роны. Раньше я и сам так думал — сразу после её смерти. Но позже, когда смог на трезвую голову разобраться, что творилось в голове моей, как вы выразились, жены, я переосмыслил свою роль. В её смерти.

Конкретно — убийцей, назвать меня, всё же, наверное, нельзя. Скорее, можно сказать, что её смерть произошла из-за моей непредусмотрительности… Я, разумеется, полностью осознаю, что если бы я вёл себя по-другому… Возможно, смерть Роны удалось бы отсрочить.

Но — не предотвратить.

Объяснить что-либо этакое, из жизни телепатов, такому, извините, простому и привыкшему к конкретным действиям парню как вы, весьма трудно. Но я всё же попробую. — теперь я услышал его мысленный как бы вздох. Но голос оставался чётким, спокойным, и с отличной дикцией — ещё бы! Он же не говорил в обычном смысле этого слова. А — мыслил:

— Когда малышка Миерна подросла, и стала требовать больше молока, или — более частой замены пелёнок, или ещё больше всяких ладушек-прибауток-подбрасываний, и всего прочего, что нравится грудничкам, мы посчитали это за капризы балованной девочки-младенца. Рона попыталась — ну, по моему совету — не давать ей грудь в те моменты, когда ей казалось, что девочке уже достаточно молока. Так советовал и доктор: перекармливать младенца опасно: ножки станут кривыми, потому что не смогут держать непропорционально больший для них вес! Да и ни к чему нам было, чтобы ребёнок стал полным. А она и так пошла складочками…

И вот тогда Миерна стала мать бить. Нет, не ручками — а мысленно. Там, в голове у Роны словно взрывались бомбы и растекался расплавленный свинец… Миерна могла сделать, и делала матери очень больно. А Рона не могла защищаться — она так и не освоила методику блоков, которую я ей…

Словом, когда Рона сказала, что больше так не может, я обратился к Комиссии, и они разрешили разделить их. Во избежание. Потому что у меня уже были прецеденты: два моих сына убили своих матерей. Мысленно. И ещё три матери задушили своих — ну, вернее, моих! — детей. Потому что не могли больше терпеть эту адскую боль! Ведь с тренировками и возрастом силы детей-менталистов растут! Как и потребности. И понимание мира…

Когда мы разделили Рону и Миерну, вначале всё шло как обычно: нянечка из людского персонала её вскармливала. Искусственной смесью, и молоком, которое сцеживала Рона. Я каждый день заходил, возился, играл. Укладывал.

Рона нервничала — подсознательно она чувствовала вину. Ну, за то, что не может быть как все нормальные матери — с ребёнком. И ещё я видел там, у неё глубоко внутри, что она и правда: считает нашу дочь — монстром. А себя — чуть ли не пособницей ведьм и Конклава…

Я пытался объяснить, что она как раз — нормальная мать. И ребёнок нормален. Ну, по-своему… Физически-то у Миерны всё было в порядке.

Всё случилось, когда меня послали… В командировку. Конклав тогда обнаружил и взломал Убежище в Карпатских горах, севернее нашего Убежища, и гораздо дальше, чем мы обычно забирались раньше.

И я должен был отобрать себе новых кандидаток.

Когда вернулся через неделю, узнал, что Рона вскрыла себе вены на руках маникюрными ножницами. Обнаружили её смерть слишком поздно: реанимировать не удалось. Записки, или чего ещё, она не оставила.

Но когда я потом просмотрел мысли и воспоминания Миерны, понял…

Это она доставала Рону. Ну, расстояние оказалось слишком маленьким. И Рона попросила у Конклава о переводе. Подальше. Но члены Комиссии посчитали, что опасности нет. И оставили всё как есть. А Миерне не хватало этого… Ласки, заботы. Тёплых рук. Игры. Укладывания с колыбельной… И всего такого, чего хочется ребёнку.

И чего, смею надеяться, в какой-то степени давал я.

Вот она и кричала. Мысленно. Злилась, капризничала. Приказывала — ну, так, как привыкла…

А Рона не смогла этого вытерпеть.

И я…

Тут Марвин замолк совсем уж надолго.

Я тоже придерживал свои мысли и высказывания при себе. Они явно были бы не в тему. Да и кто смог бы в такой ситуации высказаться "в тему"?!

Марвин всё же сказал:

— Вы верно поняли, Рольф. В смерти Роны виноват я. И Миерна. Но Миерну я не могу винить — она ведь была ребёнком! (Собственно, она и сейчас — ребёнок!) Тогда она ещё не контролировала своих желаний. Не понимала — почему нельзя всего! И — сразу.

Но не могу же я объяснить родной дочери, что она неумышленно довела свою мать до самоубийства!

— Простите, Рольф. Мне очень жаль вашу жену. Рону. Но… Вы предпочитаете промолчать, и чтоб ваша дочь — убила вас… Тому, чтоб рассказать ей о том, как всё произошло?!

— Ну… да. Да. Потому что если я расскажу, у неё может остаться комплекс на всю жизнь. Может, она после такого известия и жить-то не захочет! А она… Дорога мне.

— Постойте-ка, Марвин. Насколько я понял, у вас ведь — сотни детей?

— Ну, не сотни, конечно. Но — да, близко к этому. И я понимаю, о чём вы хотите спросить. Нет — Миерна — не одна из этой моей сотни.

Она — единственная. Уникальная. Как бы вам…

Вы читали Льва Толстого "Войну и Мир"?

— Нет.

— Хм-м…