— Кофе, — начал он, — что ты мне приготовила… Мне очень жаль… Я забыл его выпить, а теперь он совсем остыл.

— Есть еще горячий кофе в кофейнике, стоящем на маленьком огне. Я свой кофе тоже не выпила, потому что вышивала и задумалась. Я принесу нам горячего кофе.

— О чем ты задумалась, Римона? — Он открыл глаза и посмотрел на голубой цветок пламени обогревателя за раскаленной железной решеткой. И заметил, как быстрые нервные токи пробегают по шерсти Тии, которая разлеглась, вытянув лапы, перед обогревателем.

— Я думала, — ответила Римона, — что, может, завтра наконец починят паровой котел в прачечной. Нам пришлось нелегко в эти дни, пока он был поломан.

— И вправду, — заметил Ионатан, — давно пора.

— С другой стороны, — продолжала Римона, — и винить некого. Липа был болен. Да и твой отец все еще не выздоровел.

— Мой отец все время говорит, что мне уже надо постричься. Ты думаешь, что мне следует постричься?

— Не обязательно. Но если хочешь — постригись.

— Я ни разу не болел за всю зиму. Если не считать этой моей аллергии, из-за которой иногда думают, что я плачу. «Да благословлится имя утирающего слезу нищего», — говорит Болонези, когда слезы вдруг заливают мне глаза… Римона, посмотри на меня!

— Зима эта еще не кончилась, Иони, а ты целыми днями крутишься между гаражом и слесарной мастерской без шапки и в порванных ботинках.

— Неправда. Только один ботинок порван, а не оба. Итальянец обещал мне подбить подметку. Да и вообще весь этот гараж не по мне.

— Но ведь когда-то ты так любил чинить машины…

— Ну и что, — взорвался Ионатан, — если когда-то любил, а теперь нет?! Что ты вообще хочешь мне все время сказать, но не говоришь, либо начинаешь, но останавливаешься на полуслове? Хватит! Довольно! Выскажи откровенно все, что у тебя на душе, и прекрати эти игры. Пожалуйста, говори. Я не стану тебя перебивать. Буду молчать, как собака, и терпеливо выслушаю каждое твое слово. Ну же, говори!

— Мне нечего сказать, — ответила Римона, — не раздражайся, Иони.

— Я? — произнес Ионатан устало. — Я не раздражаюсь. Я всего-навсего задал вопрос и хотел хоть раз за всю мою жизнь получить простой ответ. Вот и всё.

— Так спроси, — удивленно произнесла Римона. — Ты сердишься, что я тебе не отвечаю. Но ведь ты вообще ни о чем не спрашивал.

— Ладно. Значит, так. Сейчас ты мне скажешь, но только точно, о чем ты думала три года тому назад… три с половиной года назад… когда в субботу вечером ты вдруг решила, что мы женимся.

— Но ведь это произошло совсем не так, — сказала Римона мягко. — А кроме того, объясни мне, почему ты спрашиваешь?

— Спрашиваю, чтобы получить от тебя ответ.

— Но почему ты спрашиваешь об этом сейчас? Ведь ты никогда не спрашивал меня об этом.

— Потому что временами мне кажется… Ты начала что-то говорить?

— Нет. Я слушаю.

— Так не слушай — ты всю жизнь только и делаешь, что слушаешь, черт возьми! Тоже мне! Говори. Открой рот. Скажи мне… неужели ты не в состоянии дать простой ответ? На этот раз ты мне ответишь — почему ты вообще вышла за меня замуж? Чего ты от меня хочешь? О чем ты думала?

— Я могу ответить. — В голосе Римоны звучало изумление. — Отчего же… — начала она после короткого молчания, готовая улыбнуться.

Она сидела, утопая в своем кресле, обхватив всеми десятью пальцами чашку с заново налитым и давно остывшим кофе. Взгляд ее словно различал в пространстве комнаты, как льющаяся из радиоприемника музыка обретает некую доступную глазу форму.

— Я могу тебе сказать. Было это так. Когда мы с тобой решили пожениться, для каждого из нас все было впервые. Ты был у меня первым, и я была первой у тебя. Ты сказал мне, что мы будем первыми во все дни нашей жизни, ничему не станем учиться у других, а все сделаем сами: и наш дом, и нашу лужайку, и все остальное, словно мы первопроходцы и никто не открывал этого до нас. Мы будем будто мальчик и девочка в лесу, возьмемся крепко за руки, и ничто нас не испугает. Ты сказал мне, что я красивая. А еще сказал, что ты добрый и отныне не будешь стесняться быть добрым: когда ты был маленьким, то очень стеснялся того, что няни, воспитательницы, друзья, учителя — все называли тебя добрым мальчиком. Ты обещал, что возьмешь меня в путешествие по пустыне и научишь любить ее, и я в самом деле научилась. Ты обещал, что научишься у меня всегда сохранять спокойствие, любить классическую музыку, и особенно Баха. И ты тоже научился. Мы думали, что будем понимать друг друга, даже промолчав вместе весь день напролет и не произнеся за весь вечер ни единого слова. И считали, и ты и я, что будет лучше для нас и для твоих родителей, если станем мы жить вместе, а не каждый в своей комнате: ты — с Уди и Эйтаном Р., а я — с двумя другими девушками. Поженившись, мы станем жить вместе, и у нас не будет необходимости встречаться где-то вне дома, в самых невообразимых местах. К тому же лето было на исходе — помнишь, Иони? — надвигалась осень, а за ней зима, а зимой мы не могли бы встречаться в наших местах, потому-то мы и решили пожениться еще до того, как начнутся дожди… Не плачь, Иони, не надо грустить…

— Кто плачет? — рассердился Ионатан. — Это всего лишь моя чертова аллергия, от которой у меня воспалены глаза. И ведь тысячу раз говорил тебе, что у меня жжет глаза, и просил не ставить в вазы сосновые ветки!

— Прости, Иони. Но теперь зима, и у меня нет цветов.

— Тысячу раз говорил я тебе, чтобы ты прекратила по целым дням твердить мне «прости», «прости», словно официантка или горничная из какого-нибудь кинофильма. Вместо этого скажи мне: что же теперь?

— Теперь — что, Иони?

— Что осталось теперь, я тебя спрашиваю. Буду весьма благодарен, если ты не станешь возвращать мне мои же вопросы, а окажешь любезность, сделаешь над собой усилие и ответишь, когда тебя спрашивают.

— Ты ведь знаешь, что теперь, почему же ты спрашиваешь? Теперь ты и я уже несколько лет муж и жена. Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю, почему я спрашиваю. Спрашиваю, и все тут. И хочу в конце концов услышать ответ. Что это? Ты намеренно пытаешься свести меня с ума, добиваешься, чтобы я вышел из себя? Ни разу за всю нашу жизнь так и не ответишь ни на один вопрос?! Всю жизнь будешь разговаривать со мной как с маленьким недоумком? Что же это такое?

На мгновение она подняла голову от вышиванья и взглянула на него. И тут же глаза ее словно вновь стали искать в воздухе обретшую некую зримую форму мелодию. И действительно, музыка будто вышла из берегов и, попытавшись одолеть мощный заслон, сдерживающий ее буйство, попытавшись прорваться поверх плотины, не выдержала, отчаялась, уступила, сдалась, покорилась и, сразу же став утонченно-нежной, ушла в глубину, чтобы там просочиться под основанием плотины. Поток ведущей мелодии разветвился на отдельные тонкие ручейки, каждый из которых словно бы сам по себе, независим от остальных, но при этом обвивают они друг друга в стыдливом томлении, постепенно преодолевая самую суть одиночества и накапливая внутреннюю страсть для нового буйного всплеска.