Она забыла отнять свои пальцы, касавшиеся его левого плеча и они оставались там еще несколько мгновений. Он пошарил правой рукой по столу, нашел на ощупь чашку, поднес ее ко рту, но она оказалась пустой.

В конце минувшего лета, когда у Римоны начались роды, Ионатан прямо с цитрусовой плантации, в рабочей одежде, поехал в больницу, и там, на жесткой скамье у входа в родильное отделение, он просидел всю вторую половину дня и весь вечер, когда же наступила ночь, ему сказали: «Голубчик, ступай поспи, придешь завтра утром». Но он отказался уйти и продолжал сидеть. На коленях у него был старый журнал, а в нем — кроссворд, который ни за что невозможно было разгадать, потому что в результате типографской ошибки оказалась перепутанной вся нумерация и по горизонтали, и по вертикали, а возможно, все предлагаемые определения просто относились к другому кроссворду. Около полуночи вышла до безобразия некрасивая медсестра, с приплюснутым широким носом и черной волосатой бородавкой возле левого глаза, похожей на всевидящий третий глаз. Ионатан обратился к ней: «Простите, сестра, можно ли узнать, что там происходит?» А она ответила хриплым, огрубевшим от курения и невзгод голосом: «Послушай, ты же муж и знаешь, что жена твоя — непростой случай, мы делаем все, что только возможно сделать, но жена твоя — непростой случай. И раз уж ты остался здесь, я не против того, чтобы ты пошел на кухню для медперсонала и приготовил себе стакан кофе: в кипятильнике всегда есть кипяток, только не устраивай там беспорядка». В три часа ночи опять появилась эта ужасающая медсестра и спросила: «Лифшиц, ты еще здесь?» И стала убеждать его, что он должен быть сильным, что успешные роды вполне возможны и после двух, и даже после трех неудач. «Два часа тому назад, — сказала она, — мы решили разбудить для ваших светлостей самого профессора Шилингера, и он встал, и приехал, и, хоть дом его на краю квартала Кармель, успел вовремя, чтобы спасти, именно так, спасти жизнь твоей жены. Сейчас он все еще возле нее, а когда выйдет, то, может статься, задержится, чтобы разъяснить тебе в двух словах суть дела, но очень тебя прошу: не задерживай его надолго, потому что завтра, вернее, уже сегодня у него трудный день, операции и все такое, а он уже далеко не юноша. Пока же ты можешь приготовить себе кое-что, только, пожалуйста, не устраивай беспорядка». Но он сорвался на крик: «Что вы там опять с ней сделали?» А пожилая сестра остановила его: «Дружок, пожалуйста, не кричи здесь. Что это с тобой, в самом деле? Здесь не кричат, прекрати сейчас же вести себя как дикарь!» И добавила: «Если ты немного подумаешь спокойно, то поймешь: главное, твоя жена спасена, профессор Шилингер просто-напросто вернул ее тебе. Ты, похоже, не сообразил, что получил ее, можно сказать, в подарок? А еще орешь на нас. Она выздоровеет, а вы оба еще такие молодые…» У ворот больницы дожидался его разбитый, пропыленный джип, которым пользовались обычно кибуцники, работавшие в поле, а он совсем забыл, что в четыре — четыре тридцать этот джип уже им нужен, и он завел машину и весь остаток ночи гнал на юг, пока в тридцати километрах за Беэр-Шевой кончился у него бензин, и там занялся над ним рассвет, опаленный жарким ветром пустыни, небо заволокли облака пыли, все вокруг посерело, пустыня как будто сразу состарилась, холмы стали походить на кучи мусора, а огромные горы, окаймлявшие горизонт, — на груды металлолома. Он оставил джип, отошел от него шагов на тридцать — сорок, целых пять минут мочился, а потом улегся под джипом, прямо в песке, неподалеку от дороги, уснул крепким, тяжелым сном и спал, пока не разбудили его три парашютиста-десантника, проезжавшие на вездеходе по дороге. «Вставай, ненормальный! — окликнули они его. — Мы уже было подумали, что ты покончил с собой либо прирезали тебя бедуины…» И когда они произнесли эти слова, признался себе Ионатан, что и в самом деле в глубине души чувствовал он в это утро: и то и другое было вполне возможно. Он увидел, как движется грязный песок, наполняя раскаленный суховеем воздух пыльной мутью, увидел вдалеке изломы гор и сказал: «Дерьмо». Больше он не добавил ни слова, хотя трое молодых парашютистов, у одного из которых вспух на глазу налившийся гноем ячмень, не переставали его расспрашивать, от кого он убежал, почему и куда намерен податься.

Ионатан включил радио. Но на волне, на которую был настроен приемник, трансляция закончилась, из динамика пробивались только свистящие ночные шумы, и он выключил радио. Достал из ящика с постельным бельем простыню и одеяла и отправился принять душ и почистить зубы. А когда вышел из ванной, увидел, что Римона приготовила им постель и, настроив приемник на волну радиостанции Армии обороны Израиля, вещающую круглые сутки, поймала полночный выпуск новостей. Некто высказывал серьезную озабоченность по поводу совещания командующих армиями арабских стран, которое должно открыться завтра в Каире. Говорилось о возможных вариантах развития событий и резком ухудшении обстановки. Ионатан сказал, что выйдет на веранду выкурить последнюю сигарету, но забыл сделать это. Римона, как обычно, разделась в ванной и вернулась в коричневой ночной рубашке из плотной фланели, рубашка была похожа на зимнее пальто. Разбудили улегшуюся под столом Тию. Собака выгнула спину, потянулась, отряхнулась, зевнула во всю пасть, тоненько при этом повизгивая, и протопала к входной двери, просясь на улицу. Спустя две-три минуты она начала царапать дверь снаружи, требуя, чтобы ее впустили в дом. Ее впустили. И свет в комнате погас.

Ночью на окраине кибуцной усадьбы, во тьме барака, где располагалась парикмахерская, лежал с открытыми глазами Азария Гитлин. Он лежал, с наслаждением вслушиваясь в то, как с тонут под ударами ветра старые эвкалипты, как дождь молотит по жестяной кровле, и лихорадочно размышлял о себе, о своем тайном предназначении, о том, как завоюет любовь всех членов кибуца, как только откроется им. Он вспоминал мужчин и женщин, чьи взгляды ловил на себе, войдя в столовую. Пожилые люди из поколения первопроходцев, жилистые, поджарые, их лица даже зимой хранили густой, глубокий загар цвета красного дерева. И по контрасту с ними — мощные медлительные парни, некоторые напоминали впавших в дрему борцов. Девушки, которые окинули его взглядами, едва только он вошел, и тут же начали перешептываться, пышнотелые, золотистые, смешливые девушки, скромно одетые, но окруженные аурой дерзкой, веселой женственности, сведущей в таких вещах, которых ты и в снах своих не видывал.

Азария сгорал от нетерпения немедленно, не откладывая, как можно ближе познакомиться со всеми: поговорить, объяснить, вызвать ответное чувство, прикоснуться к жизни этих людей и решительно проникнуть в нее. Если бы только можно было единым махом перескочить через неловкость первых дней, с лету ворваться в самую гущу событий, сразу же в полный голос объявить кибуцникам: вот он я, здесь, среди вас, и то, что было прежде, уже не повторится. Возможно, он выступит в один из ближайших вечеров в столовой перед всеми, он будет играть для них, и от звуков его гитары дрогнут усталые сердца. Он познакомит их с новыми оригинальными идеями, которые в тяжких муках выстрадал в годы своего одиночества; он будет говорить о справедливости, политике, любви, искусстве, смысле жизни. Он соберет вокруг себя молодых людей — тех, чей энтузиазм остыл в тяжелых трудовых буднях; он прочитает серию лекций и заново всех воодушевит. Будет вести кружок. Писать заметки в кибуцную газету. Повергнет в изумление самого Иолека, по-новому высветив эпоху первого главы государства, Бен-Гуриона, и деятельность его правительства. Он вступит с Иолеком в спор и, приведя неопровержимые доводы, победит. Очень скоро все убедятся, что здесь, среди них, появился и живет человек редкой души. К нему станут обращаться с вопросами, чтобы услышать его мнение. О нем будут перешептываться в темноте спален, едва слышно, будто шелестит дождь. «Удивительный парень», — скажут о нем. И юные девушки добавят: «Какое одиночество светится в его глазах». Жаром свой души покорит он их сердца. Избранник кибуца, он будет выступать как его представитель на съездах кибуцного движения. Откроет новые горизонты. Разрушит мертвые постулаты. Поразит и увлечет всех своими революционными идеями. Его слово прорвется сквозь любые стены. Незнакомые люди, которых он никогда не встречал и никогда не встретит, будут говорить о нем в сотне разных мест одновременно. Сначала так: «Это тот новый парень, который поднялся на последнем съезде и в своей блистательной четырехминутной речи выдал им раз и навсегда все, что им давно положено…» А потом: «Азария — это открытие, восходящая звезда из молодых, мы еще о нем услышим…» И наконец: «Есть еще люди, чей ум настолько окостенел, что они до сих пор отвергают новые принципы, которые сформулировал Азария Гитлин». Лидеры кибуцного движения, всё еще не до конца с ним согласные, но уже полные опасений и любопытства, скажут: «Ну что ж, прекрасно! Пусть зайдет для серьезной беседы. Почему бы и нет? Пожалуй, стоит послушать и поглядеть на него вблизи». А когда покинет он кабинет, вслед ему прозвучит: «О чем тут еще говорить? Он покорил нас. Ведь это настоящий гений». Пройдет еще немного времени, и вокруг него начнут роиться журналисты из газет и с радио. Им все будет интересно. Обратятся в секретариат кибуца, чтобы выяснить подробности. И будут поражены таинственностью, окружающей его прошлое, историю его жизни, — им не удастся узнать почти ничего. Однажды зимней ночью он возник из темноты…