Я положила швабру и направилась к изножью кровати и стала сосредоточенно убирать все складки на простыне, разглаживая их рукой – туда-сюда.

– Шарлот-та. – То, как он произнес мое имя – медленно, нарочно цепляясь за последнее – та, будто пробуя его на вкус, – заставило мое сердце биться чаще.

– Да? – я изо всех сил старалась говорить беззаботно.

– Хочу тебе кое-что сказать.

Я перестала разглаживать простыню и обернулась. Его пристальный взгляд прожигал меня.

– Пожалуйста, присядь, Шарлотта. Всего на минутку. Вокруг никого нет.

Я присела на край его кровати, готовая вскочить в любой момент, когда кто-то посмотрит на нас.

– Не хотел тебя расстраивать, – мягко произнес он. – Пару дней назад, когда ты сказала, что не должна быть здесь.

Он еще сильнее понизил голос, и мне пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать.

– В немецком госпитале. Ты не сделала ничего плохого. Ты делаешь то, что должна.

– Но это правда. Я не должна быть здесь.

Его глаза потемнели, огонек в них погас.

– Я не хотел работать на них. И если уж я в ком-то разочарован, так это в себе.

Я кивнула, быстро оглянувшись по сторонам, чтобы удостовериться, что поблизости никого нет. Все чисто, смотрительница и другие сестры помогали на физиотерапии.

– Я пообещал отцу, – продолжил он, смотря сквозь меня, будто фокусируясь на какой-то отдаленной точке, – когда его забирали в трудовой лагерь…

– В Германию?

Его взгляд снова встретился с моим, и он монотонно произнес:

– Да, его забрали около двух лет назад. Когда он уезжал, он заставил меня пообещать, что я позабочусь о матери.

Я кивнула.

– Я бы мог не послушать его, но чувствовал себя так плохо.

– Почему?

– Мы поссорились прямо перед его отъездом.

Он замолчал.

– Это было ужасно.

Я ждала, когда он продолжит.

– Я сказал ему, что мы не должны стелиться перед бошами и терпеть их. – Он остановился и вытер пот со лба. – Прости, я не должен тебя этим грузить.

– Нет, продолжай.

Я снова обвела взглядом палату, вокруг по-прежнему было тихо.

– Он просто защищал свою семью. Это было его главной целью.

– Важно хранить обещания. Твой отец бы гордился тобой.

Я дотронулась до его плеча.

– Ты делал то, считал правильным.

Он потряс головой.

– Но ведь понятие о том, что правильно, поменялось, не так ли? Мой отец не понимал, насколько плохо пойдут дела. Думаю, сейчас он бы предпочел, чтобы я сделал что-то решительное. Хочу, чтобы он гордился мной, когда вернется.

– Понимаю. Я тоже разочаровалась в самой себе.

– Никто из нас не должен быть здесь.

Он встал со стула, опираясь на здоровую ногу.

Я тоже встала. Наши лица были так близко, что я чувствовала его дыхание на своей коже. У меня побежали мурашки.

– Шарлотта, – прошептал он. – Мы лучше этого. Я точно это знаю.

Мое сердце замерло. Его присутствие было чем-то вроде физической силы, которая притягивала меня, я наклонилась к нему, на секунду закрыв глаза. Я почувствовала, как его губы коснулись моего лба. Любой, кто увидел бы на нас со стороны, подумал бы, что это отеческий поцелуй. Только я знала, что это нечто большее. Это был поцелуй возлюбленного.

Париж, 18 апреля 1944 года

– Чему это ты так радуешься? – Мама уставилась на меня.

Я поняла, что напеваю себе под нос, и тут же прекратила.

– Тебе лучше поспешить, Шарлотта. Опоздаешь на работу. Уже шесть тридцать.

Теперь у меня появилась причина просыпаться по утрам. Я выскользнула из дома, торопясь скорее добраться до госпиталя. Мне больше не хотелось есть. Если честно, я совсем потеряла аппетит, как будто мое бешено стучащее сердце наполняло мой пустой желудок. Конечно, я заставляла себя успокоится, пыталась не показывать свою радость, предупреждала себя, что он, скорее всего, говорит так со всеми девушками, которых встречает. Но все это было бесполезно. С ним я чувствовала себя так, будто я покидала свое тело и меняла его на тело более зрелой, более красивой женщины. Той женщины, которой я хотела бы быть. Но кроме всего этого он заставлял меня чувствовать себя смелее, чем когда-либо. Мое сердце становилось сильнее, оно билось чаще. С ним я верила, что смогу бороться за то, что правильно, и смотреть в лицо опасностям, с которыми даже не мечтала встретиться в одиночку. Мне хотелось быть отважной ради него. Я хотела быть лучше для него.

Пока вагон метро мчался по туннелям к госпиталю, я ощущала растущее внутри предвкушение, я смотрела на уставшие, ничего не выражавшие лица пассажиров и думала: у меня есть секрет, который они никогда не узнают. Хотя, наверное, все читалось в моих глазах. Я была без ума от любви.

Сегодня он должен был покинуть госпиталь. Меня охватила радость. Я не могла дождаться момента, когда увижу его в реальной жизни, за стенами госпиталя. Мы сможем вместе гулять по Парижу, возможно, по саду Тюильри, держась за руки. Эта мысль приводила меня в восторг.

Когда я зашла попрощаться, он сидел на кровати, все еще одетый в пижаму. Он еще не успел меня заметить, но я уже поняла, что что-то произошло. Его лицо было смертельно бледным. На стуле рядом с его кроватью сидел бош. О чем они могли разговаривать? Жан-Люк слушал, а бош говорил. Я напрягла слух, чтобы уловить слова:

– …саботаж… допрос…

Merde! Что происходит? Бош выглядел очень серьезным.

Вдруг он обернулся и посмотрел прямо на меня.

– Вы что-то хотели, сестра?

– Мне нужно измерить температуру у пациента. – Трясущейся рукой я достала градусник из верхнего кармана и протянула его, как бы подтверждая свои слова.

Жан-Люк посмотрел на меня, его глаза округлились от удивления. Он не пожелал мне доброго утра, как обычно, а просто открыл рот. Мне бы очень хотелось удивить его поцелуем, но вместо этого я подошла ближе и положила градусник ему под язык. Бош посмотрел на нас и вздохнул так, словно ему наскучила вся эта больничная рутина.

– Я думал, ваш пациент сегодня выписывается, – он обратился ко мне.

– Так и есть.

– Тогда зачем вы измеряете у него температуру?

Я ненавидела бошей, говоривших на французском, еще больше тех, что на нем не говорили.

– Так положено, – соврала я, пытаясь сделать свой голос твердым и равнодушным. – Я просто проверяю, что нет никакой инфекции, прежде чем отпустить его.