— Били, я вижу?

— Не то слово, господин группенфюрер. — Скорчившись от боли, он поменял позу, вытянув вперед поврежденную ногу. — Лупили чем попадя, обработали методично и тщательно, словно кенигсбергскую отбивную. Левая нога особенно болит, по голени хлестали резиновой палкой.

— За что же они вас так?

— За вас, господин группенфюрер. — Миш бросил на Баура совсем недобрый взгляд. — И за фюрера, пусть земля ему будет пухом.

Баур уставился в потолок, соображая, о чем спросить Миша. Баур, конечно, предполагал, что Миша вскоре должны взять в оборот, он ведь служил в фюрербункере, перед его глазами проходили сотни радиограмм, в том числе шифрованных, десятки высокопоставленных генералов вермахта, люфтваффе и СС общались с ним в дни агонии рейха. Но он не предупредил Миша, понимая, что тот испугается и, возможно, откажется быть его ординарцем. Следовательно, виной всему был он, группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции Ганс Баур. Но он не чувствовал за собой никакой вины, его не мучило угрызение совести за избитого солдата. За годы своего боевого опыта Баур привык считать солдат и офицеров расходным материалом войны, обученным, дисциплинированным и молчаливым материалом. На то они и солдаты. На то и война.

— О чем они вас спрашивали, Миш?

— Они не спрашивали, господин группенфюрер, они выбивали сведения. Привели в камеру, посадили на металлический стул, заломили назад руки и сковали их наручниками. Допрашивали три офицера, то вместе, то поочередно. Но избивал один из них, что помоложе, и здоровенный унтер-офицер, всегда стоявший сзади.

— Ну, а что вы, Миш?

— Ну что я мог им сказать? Я ведь ничего не знаю.

Миш лгал. Повели его на допрос в час ночи, полусонного, испуганного. Конвоиры то и дело подталкивали прикладами автоматов в спину. Допрашивали не в камере, а в богато обставленном кабинете. За столом сидел высокий, хорошо сложенный майор (Миш уже разбирался в знаках различия русских) в незнакомой форме: темно-синие бриджи, темно-зеленый китель из дорогой шерстяной ткани, не золотые, как у армейских офицеров, а серебряные погоны с двумя лиловыми просветами и такого же цвета кантами и обшлагами на рукавах[18]. Два других офицера, капитан и старший лейтенант, были в такой же форме. Старший лейтенант оказался переводчиком, он сидел за маленьким столиком рядом с Мишем, переводил и вел протокол на немецком. Здоровущий сержант заломил руки Миша назад, надел наручники и, пропустив через них веревку, дернул ее вверх. Из-за страшной боли в плечевых суставах Миш чуть было не потерял сознание, непроизвольно из глаз хлынули слезы.

— Ну-ну, Миш, — заговорил майор, сделав сочувствующее лицо, — чего это вы захныкали? Мы ведь с вами и поговорить не успели, а вы в слезы.

Он сделал знак сержанту, и тот отпустил веревку.

— Допрос будут вести следователи оперативного управления Главного управления по делам военнопленных и интернированных Наркомата внутренних дел СССР — ваш покорный слуга майор Тюшкин и, — он указал на молодого офицера, — капитан Игнатенко. Нас, Миш, интересует группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции Ганс Баур. Интересует его пребывание в бункере рейхсканцелярии. Чем он там занимался? С кем общался? Часто ли бывал в кабинете Гитлера? Покидал ли бункер в конце апреля — начале мая? Кто его посещал? Хочу предупредить, все, что во время допроса говорите вы и мы, является государственной тайной. По окончании допроса вы дадите подписку о неразглашении гостайны. Ее нарушение предусматривает расстрел. — Майор откинулся на спинку кресла, вытянул ноги, закурил. — Хочу заметить, от вашей искренности будет зависеть ваша судьба военнопленного. Мы вас слушаем, Миш.

— Господин майор, а нельзя ли снять наручники? Бежать я все равно не смогу.

Майор кивнул, сержант снял наручники.

Миш потер запястья и, не задумываясь о последствиях, по-детски искренне брякнул:

— Так я ведь ничего не знаю, господин майор, я ведь простой связист, сидел в своей радиорубке, даже спал там же. Выходил только в столовую, душ и туалет.

Не успев договорить последние слова, Миш слетел со стула от удара в голову справа. Он медленно встал на карачки и потряс головой. Подняться он не мог. Сержант легко, словно куль с мукой, подхватил его под мышки и усадил на стул, положив руку на плечо Мишу, чтобы тот вновь не упал.

— Ответ неверный, дорогой Миш. К Бауру мы еще вернемся. Что вы знаете о смерти Гитлера?

Миш поерзал на стуле, потер ладонью ушибленный висок, утер рукавом нос.

— Знаю, господин майор, что он то ли застрелился, то ли отравился. Всякое про него болтали. А потом якобы его и его супругу, госпожу Гитлер, сожгли эсэсовцы во дворе рейхсканцелярии.

Молодой капитан подошел вплотную к Мишу и, покачавшись с носков на каблуки сапог, нанес молниеносным движением удар в глаз. Миша отбросило назад, он опрокинулся вместе с тяжелым стулом и жалобно застонал. Сержант вновь поднял его, но сажать не стал, а попытку Миша усесться на поднятый стул пресек ударом резиновой дубинки по голени. Миш дико заорал, упав на колени. Майор, переменил позу, закинул ногу на ногу и взял новую папиросу.

— Ответ опять неверный, Миш. Вы лично видели трупы Гитлера и Евы Браун, или, как вы ее назвали, госпожи Гитлер?

— Нет, господин майор, лично не видел.

— Ну, вот видите, — оживился капитан, — а говорите, ничего не знаете. Садитесь.

Сержант грубо усадил Миша на стул.

Майор резким движением поднялся и, подойдя к Мишу, открыл перед ним пачку «Казбека». Военнопленный дрожащей рукой взял папиросу, майор щелкнул зажигалкой, и кисловатый вкус незнакомого табака, дурманящий дымок сделали свое дело. Мишу показалось, что его измученное тело обрело невесомость, стало как-то легко и приятно, притуплялась боль, ужасно захотелось общаться, говорить и говорить с этими приятными и учтивыми офицерами, которые даже бить умели профессионально, не вызывая потеков крови. Майор, по-дружески положив руку на плечо Миша, спросил:

— Как мы вас поняли, трупов вы не видели?

— Не видел, господин майор.

— И вы никого не знаете из эсэсовцев, которые якобы сжигали трупы?

— Не знаю.

— А от кого вы узнали о смерти и сожжении Гитлера?

— Впервые я услышал от группенфюрера Раттенхубера, а затем об этом только ленивый в фюрербункере не говорил.

— Как на эту информацию реагировали сидельцы фюрербункера?

— По-разному. Кто-то был явно огорчен, как, например, группенфюреры Раттенхубер и Баур, кто-то даже рыдал, как бригаденфюрер Монке. Многие не верили, но большинство так устали, что встретили сведение о смерти фюрера равнодушно.

Капитан пододвинул стул к Мишу, сел на него верхом, положив руки на спинку. Он спросил, как показалось Мишу, совершенно добродушно:

— Вот вы сказали, что