Он поднял со стола маленькую бутылочку. «Попробуйте-ка… – предложил он и протянул мне бутылку. – «Должно быть, эфир вынюхивали уже не один раз. Ведь я же не преувеличиваю, утверждая, что уж он-то пахнет отвратительно?! А вот этот… Понюхайте же. Какой прелестный запах…»

Я поболтал в бутылке прозрачный раствор и аккуратно потянул носом. Именно тогда я впервые ощутил запах настоящего хлороформа, который впоследствии будет сопровождать меня многие десятки лет во всех операционных мира, во всех моих путешествиях. Мне показалось, что он походил на сладковатый фруктовый аромат.

Симпсон продолжал: «Десятью днями позже я представил мое открытие в Медицинско-хирургическом Обществе и еще немного позже обнародовал первый доклад о свойствах хлороформа. К тому моменту я успешно применил препарат при пятидесяти родах, причем в каждом из случаев результат был превосходен, не было никаких осложнений. Уже тогда я мог с абсолютной уверенностью сказать и говорю это сейчас: время эфира прошло. Разумеется, – он расчетливо заулыбался мне с присущим ему обаянием, – вы можете утешать себя тем, что хлороформ все же не шотландская, а американская находка. Возьмите себе стакан, мистер Хартман, выпьем же. Давайте выпьем за Сэмюэля Гатри из Сэкетт-Харбора. Пожелаем же ему, чтобы он был еще жив и мог узнать, что получилось из его изобретения. Выпьем за здоровье Сэмюэля Гатри, чья семья все же… – он прилаживал к губам стакан, а его смех тем временем становился все коварнее, – родом из самой Шотландии…»

Несколькими часами позже я шагнул с порога дома Симпсона в объятия настоящей январской эдинбургской ночи, неприветливой и холодной. Уличные фонари, которые были густо натыканы у дверей моего знакомого, светили жидким, усталым светом. Кейт и Дункан решили уйти вслед за мной и распрощались с хозяевами. Дункан какое-то время шагал рядом со мной, поскольку дом его стоял в том же направлении, и ему было со мной по пути.

«Ведь это почти веселая история, – сказал он, – открытие наркоза хлороформом, что скажете? Возможно, единственная веселая история во всей этой эпопее с болеутоляющими изобретениями».

Мне стоило немного поправить Дункана. Ведь история открытия наркоза веселящим газом Уэллса началась с театрального представления и под буйный хохот собравшихся. Но я промолчал.

«Но конечно, – добавил Дункан, – никто не может предсказать, что выйдет из этой веселой истории. Разумеется, по пути в Эдинбург вас уже настигли слухи о той борьбе, которая не так давно разгорелась по случаю открытия хлороформа и только подогревается в спорах о безболезненных родах с применением хлороформа. Медики никак не могут решить, хорошо это или плохо – рожать без боли, и если хорошо, то с хлороформом или без. Симпсона, как и меня самого, хлороформ интересует с одной-единственной точки зрения: для нас он прежде всего инструмент акушерства. Как это было и с эфиром. Восемь недель назад мы впервые наблюдали действие хлороформа при родах пациентки, чьи предпоследние роды длились три дня. Мы прибыли в дом роженицы через три часа после начала схваток. Мы свернули кулек из носового платка и пропитали его половиной чайной ложки хлороформа. И этот кулек мы прислонили к носу и ко рту пациентки. Без каких-либо сложностей, какие часто возникают при использовании эфира, она погрузилась в глубокий сон. Через двадцать пять минут на свет появился ребенок, девочка, которую мы нарекли Анестезией, причем у матери не нашлось никаких возражений, а в мире не найдется больше человека с таким именем. Это был безоговорочный триумф хлороформа, который с тех пор мы наблюдали не один десяток раз…»

Мы остановились на перекрестке, где нам предстояло расстаться.

«Но как же в таком случае объяснить то, – спросил я, – что в адрес хлороформа и родов под действием хлороформа раздается столько возмущенных криков? Ведь они докатилась даже до Германии. Первые безболезненные роды, которые провел мистер Симпсон – тогда еще при помощи эфира, – состоялись больше года назад. Поэтому было бы логично предположить, что первые недовольные голоса должны были раздаться тогда же. Почему же споры начались сейчас?..»

«Потому что роды под эфирным наркозом были лишь экспериментом, которые Симпсон не считал образцовыми или должными. Со времени открытия свойств хлороформа его взгляды несколько переменились и он полностью встал на сторону обезболивания. Это и привело к нынешнему переполоху».

«Многие утверждают, – вставил я, – что хлороформ проникает в кровь еще не рожденного ребенка и отравляет ее…»

«Разумеется, это полная чушь, – уверил он, – подобные аргументы – не более чем отговорки. Если же вы всерьез принимаете такого рода бунты против хлороформа, то вам и не требуется медицинских, научных аргументов. Речь идет только о морали и религии. Церковь и влиятельные приходские врачи борются со всеми нетрадиционными методами. И орудие, при помощи которого они это делают, имеет огромную силу. На острие их копий текст Библии, третья Книга Бытия, глава шестнадцатая: «Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей!..» Вы понимаете. И все это значит, что сам Бог запретил безболезненные роды, а с ними и хлороформ…» Он повторил еще раз: «В болезни будешь рождать детей! Отсюда и возник весь этот переполох…»

«Но ведь это никак не мешает естественному прогрессу…» – возразил я.

«Это случается уже не в первый раз, – сказал Дункан. – Они желают продолжения традиций средневековой медицины. Их убожество – это следствие ортодоксальных христианских верований. Симпсон решил разговаривать с ними на их же языке. Всем противникам хлороформа он с насмешкой, в ответ на фразу из шестнадцатой главы третьей Книги Бытия цитирует фразу из двадцать первой главы второй Книги Бытия: «И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребер его, и закрыл то место плотию…» Симпсон обычно говорит: «Вот пожалуйста, уже тогда вашему Богу было позволено использовать хлороформ». Да будет благословен его оптимизм. Но борьба еще только начинается. Высокие церковные чины рассуждают о хлороформе как о «чертовом промысле», а кое-кто даже отлучает от причастия тех верующих, кто посмел всего только помыслить о том, чтобы опробовать «сатанинское зелье» на себе или на своих близких. Так обстоят дела в Шотландии. Хотя в Англии и Ирландии, строго говоря, ситуация отличается мало чем. Мне очень хотелось бы надеяться, что оптимизм Симпсона имеет почву».

В феврале 1848 года я покинул Эдинбург и отправился в Нью-Йорк, поскольку незадолго до этого получил ужасающие известия о внезапной смерти Хораса Уэллса. Именно тогда сражения за право пациента на маску для хлороформного наркоза достигли своего апогея. Теперь среди ополчившихся против него было не только духовенство. Некий профессор медицины примкнул к рядам возмущенных и осудил применение хлороформа в целом и роды под наркозом в частности.

В самый день моего отъезда Дункан показал мне гневную петицию доктора Монтгомери, влиятельного главы дублинской Школы акушерства, против безболезненных родов. Монтгомери, правда, рассуждал об эфире. Слово «хлороформ» в документе не упоминалось. В его свирепой прокламации значилось буквально следующее: «Я не верю, что до нынешнего дня хоть кто-то в Дублине использовал эфир при родовспоможении. Здравый смысл должен указать нам, что недопустимо его применение при обычных родах, как недопустимо подавление сопровождающих их болей, которые были задуманы Всемогущим как неотъемлемая их часть, чему, разумеется, у Него были мудрые объяснения. И здравый смысл идет рука об руку с моими сокровенными желаниями…»