…Все не так. Все неправильно!.. Тот Сперанский, который преподнес Анне Львовне шедевр своего отца, был совершенно другим человеком! Он по-другому выглядел, по-другому держался, по-другому говорил. Он говорил «фигу с маслом», называл Боголюбова «юношей», а Анну Львовну «голубушкой» и тогда полностью соответствовал роли барина, уездной знаменитости и всеобщего любимца. Сегодняшний Сперанский был мрачен, сдержан, деловит и толковал о возможностях, которые так и не реализовал его отец, и до конца непонятно было, гордится он им, осуждает или завидует.

Боголюбов открыл книгу. На первом листе стояли размашистая подпись и дата, больше ни слова. Он перелистнул на середину и прочитал наугад: «Я всегда опасался подлости и предательства, этих неизменных спутников любой благородной человеческой натуры. Натура благородная не умеет различать предателей и подлецов, ибо сама ни на что подобное не способна».

Андрей Ильич захлопнул книгу, оглянулся на дом в зеленоватой дымке распускающихся деревьев и вернулся на участок писателя.

Стараясь не шуметь, он поднялся по широким ступеням и осторожно потянул на себя холодную дверную ручку. Он точно знал, что Сперанский не поворачивал замок.

– …только что, – говорил Алексей Степанович в глубине дома. Голос его звучал глухо. – Картины его интересовали!.. Говорю тебе, он догадался! Как, как, не знаю как!.. А тогда почему картины?! Ну и что?! Да я не психую!.. Не знаю. Не знаю, говорю, надо думать!.. Только быстрей, иначе поздно… Подожди, у меня дверь открылась. Подожди секунду!

Боголюбов неслышным шагом ринулся обратно, скатился с террасы, сиганул в сторону, понимая, что бежать ему некуда – весенний прозрачный сад, залитый солнцем, как на ладони, – и спрятался за круглым густым кустом. Сердце колотилось в горле, и голова опять как будто треснула в том месте, где его вчера ударили.

Сперанский выглянул на улицу, посмотрел по сторонам и скрылся. В замке повернулся ключ. Андрей Ильич под кустом переместился – так, чтобы его не заметили из окна, – еще немного посидел, а потом быстро ушел.

На его собственном участке с утра многое изменилось. Иглами пролезла молодая трава – когда Андрей Ильич уходил на работу, не было никакой молодой травы, – ожила и повеселела сирень перед крыльцом, и старые яблони уже не казались умершими, а, наоборот, приободрились и расправились.

– Вот молодцы, – сказал яблоням Боголюбов.

Он разыскал в сарае грабли с длинной, как будто отполированной ручкой и стал сгребать прошлогодние листья. Андрей Ильич сгребал листья и думал, и то, о чем он думал, пугало его.

Вскоре посреди участка получилась огромная куча, и Андрей Ильич, с непривычки тяжело дыша, оглянулся в поисках ржавой бочки. На таких участках обязательно должна быть ржавая бочка без дна, установленная на кирпичи. В бочке жгут листья, ветки и всякий мусор. Бочка оказалась в самом углу, возле штакетника, и Андрей Ильич стал охапками носить и утрамбовывать в ней листья.

Откуда-то явилась его припадочная собака, остановилась в отдалении и стала смотреть, как он носит листья.

– Помогай, – велел ей Боголюбов. – И так целый день без дела болтаешься!..

Собака неуверенно шевельнула хвостом, и это движение так поразило Боголюбова, что он даже приостановился с ворохом листьев в руках.

– Ну ты даешь! – оценил он. – Собака – друг человека, да?..

Довольно много времени он потратил, пытаясь поджечь содержимое бочки. Он прыгал вокруг нее на корточках, как павиан, становился на колени и дул бочке в дно – зола летела ему в лицо, он жмурился и отворачивался, – просовывал между кирпичами горящие спички и осторожно клал на слабый огонек, почти не видный в солнечном свете, сухие прутики. Ничего не помогало! Бочка была безучастна. Тогда он раскопал в сарае плотную стопку старых газет и извел примерно половину, прежде чем огонь наконец разгорелся. Затрещали ветки, повалил белый дым, над ржавым краем заструился горячий воздух.

Андрей Ильич вытер лоб. Пожалуй, в Москве, городе невиданных возможностей, он совершенно разучился жить человеческой жизнью, грести листья, к примеру, от элементарных размеренных движений начинал задыхаться; разжигать огонь – вон сколько у него на это ушло времени и усилий!..

Боголюбов лег на спину на сухой островок рядом с бочкой и стал смотреть в небо. Это у него тоже получалось не очень, потому что он не столько смотрел, сколько думал, и тогда он наугад вытащил из пожелтевшей пачки газету, которую лениво шевелил теплый ветер, и стал читать.

«Коллектив чукотского совхоза «Энмитагино», центральная усадьба которого находится на арктическом острове Айон в Северном Ледовитом океане, первым среди сельскохозяйственных предприятий Магаданской области разработал пятилетний план социального развития хозяйства, в основу этого документа положены решения XXIV съезда КПСС».

«Нефтяники Башкирии сердечно встретили писателей Азербайджана. Гости выступили на заводах и промыслах Уфы, Салавата, Октябрьского».

«В колхозах и совхозах Ташкентской области поспели дыни и арбузы ранних сортов. Сорок железнодорожных эшелонов дынь и арбузов намечено отправить в этом сезоне трудящимся Москвы и Ленинграда».

«Главный зоотехник Россонского районного управления сельского хозяйства Нина Прохоровна Петроченкова бегло просмотрела только что принесенную из ЦСУ сводку о надоях молока и разочарованно сказала:

– Недотянули до прошлогоднего. Досадно…

Тревогу специалиста можно понять. Длительное время район занимает одно из последних мест в Витебской области по производству молока. Нынешний год не принес каких-либо сдвигов».

Зачитавшийся Андрей Ильич очнулся от какой-то вони, вдруг надвинувшейся на него. До этого пахло хорошо, дымом, листьями, влажной землей, а тут понесло тухлятиной и навозом.

Должно быть, соседи грядки удобряют. Нашли время.

Андрей Ильич отбросил газету, сел, приставил ладонь козырьком к глазам и огляделся.

Соседи ни при чем. Воняло от собаки, которая осторожно улеглась неподалеку. Когда он сел, она подскочила и отбежала.

– Жуть какая, – сказал Андрей Ильич с отвращением.

Она издалека слабо шевельнула хвостом, всего одно движение.

– Да ну тебя к шутам, – рассердился Боголюбов.

Он поднялся, отряхнул руки – ладони были грязные, в земле – и пошел в дом. Там он немного постоял в нерешительности.

То, что он собирался делать, не входило в его планы и меняло все. Он так это понимал. Если он сейчас сделает это, к прежней жизни, к Москве, к тому Андрею Боголюбову, который просто выполнял трудную и опасную работу, возврата не будет.

Точка этого самого невозврата окажется пройденной.

Сердито сопя, Андрей Ильич стянул джинсы и водолазку. Поморщился, когда задел вздутую, едва поджившую царапину, и как был, в трусах и носках, обошел весь дом и поотворял все шкафы. В шкафах была только его собственная одежда, и больше ничего. Тогда он полез на чердак, сняв перекладину, которой была заложена дверь. Здесь оказалось очень светло, пыльно и холодно. Оставив внимательный осмотр на потом, Андрей Боголюбов добрался до старинного комода и выдвинул ящик.