Негры, с трудом выдирая ноги из илистого дна, стали медленно поворачиваться лицом к поместью и вдруг один за другим замерли.

— Мы не можем туда плюнуть, масса Джошуа, — боязливо произнес кто-то. — Там наш хозяин…

Преподобный рассвирепел.

— Вот ведьмино племя! Не вы ли просили меня окрестить вас? А теперь от лукавого отречься не желаете?!

— Там правда наш хозяин, — возразил тот же голос.

Преподобный побагровел, но бросил взгляд на запад и все понял. С берега круто разворачивающейся протоки на своих рабов смотрел, сидя на черном жеребце, сэр Джонатан Лоуренс.

— Уйдите оттуда, Джонатан! — замахал преподобный рукой. — Не мешайте!

Джонатан кинул в сторону замерших, остановленных на половине обряда рабов еще один взгляд, рассмеялся и пришпорил коня. Только что он ясно понял, что именно следует делать дальше.

Он примчался домой, вбежал в кабинет, сел за письменный стол и схватил перо. Факты были ясны и просты.

Было совершенно очевидно, что природная склонность негров ко всякому греху, в том числе и двум главным: греху язычества и непослушания своим господам — переходит к ним прямо по крови, от отца к сыну и от матери к дочери.

Однако не мог быть подвергнут сомнению и тот факт, что крещение, причастие и регулярная проповедь оказывали существенное влияние на грех идолопоклонства, и каждое последующее поколение негров все реже обращалось к прежним языческим суевериям и все чаще приходило в храм божий. То есть возникала прежде не бывшая тяга к праведной жизни!

И только со вторым грехом все складывалось совершенно иначе. Все соседи Джонатана в один голос твердили — каждое новое поколение рабов ощутимо хуже предыдущего. Это выглядело так, словно хорошее знание языка и обычаев белого человека только добавляет неграм дерзости и склонности к бунту!

Из-за этого некоторые утверждали, что все черные уже по своей природе ненавидят белых, и именно в этом корень всех зол. Но Джонатан совершенно точно знал, что все это — ложь, и дело не в том, что негры испытывают природную неприязнь к белому человеку как таковому, а в том, что у них по унаследованной от Хама природе нет склонности к скромному поведению и почтительному отношению к господам! И вовсе не ненависть в их природе, а доставшееся от Хама непочтение.

Именно поэтому чем ближе они становятся к своим хозяевам, тем ярче это проявляется. Совершенно так же, как всхожесть картошки тем хуже, чем ближе она посажена к дубу.

Древние римляне не знали этой проблемы, но это было объяснимо: большинство рабов было из франков, галлов и прочих племен, берущих свое начало от праведного Иафета, а потому отнюдь не безнадежных. И только американцы, вместо того чтобы обратить свои взоры к опыту предков, повезли своих рабов из Африки. И теперь за это приходилось платить.

Джонатан вздохнул и отложил перо. Стоящая перед ним задача не была такой уж простой, ибо только что он вознамерился изменить саму природу потомков согрешившего перед Господом Хама.

Тем же вечером Джонатан пригласил из города плотника и, выдав ему тридцать долларов как аванс и объяснив задачу, переключился на эскизы костюма. Долго и трудно размышлял, перепортил массу бумаги и переломал добрый десяток перьев, но к окончательному решению прийти так и не смог.

Одеяние новой, задуманной им в человеческий рост куклы должно было отражать внутренний мир грядущего потомка Хама, преображенного смирением. Но как это сделать? Обычная одежда раба — полотняные штаны — не годилась, ибо ничего нового в себе не несла. Но так же немыслимо было одеть куклу в костюм белого человека — Джонатан абсолютно не желал вкладывать в головы негров ненужные идеи!

Джонатан провозился до ночи, но так ни к чему и не пришел, а потом в дверь постучали, и он, разрешив зайти, с недоумением увидел перед собой Платона.

— Что еще?

— К вам пришли женщины, масса Джонатан, — удовлетворенно улыбнулся раб.

— Что еще за женщины? — удивился Джонатан. — Откуда? Из города?

— Нет, масса Джонатан, с плантации.

Джонатан криво улыбнулся. На его памяти рабы с плантации приходили в этот дом без приглашения только один раз — давным-давно, когда он еще был ребенком. Он и поныне не знал, в чем была суть проблемы, но прекрасно запомнил переполнившее отца раздражение.

— Ладно, сейчас, — старательно подавляя в себе сходные чувства, поднялся он из-за стола. — Только не надо вести их сюда; пусть на заднем дворе подождут.

— Слушаюсь, масса Джонатан, — склонился старик.

Джонатан застегнул сорочку, глянул в зеркало, взял костяной гребень, аккуратно, так чтобы пробор был ясно виден, причесался. Неторопливо прошел по прохладному коридору, степенно спустился по лестнице и распахнул дверь. Их было шестеро, смазливых, несмотря на худобу, мулаток от двенадцати до пятнадцати лет. И они стояли напротив крыльца, потупив глаза и одинаково сложив тонкие смуглые руки на плоских животах.

— Зачем пришли? — прямо спросил Джонатан.

Две самые высокие мулатки переглянулись.

— Ну? Говорите.

Наступила долгая, неприятная пауза, и наконец та, что выглядела постарше, отважилась и подняла глаза на хозяина.

— Масса Джонатан хочет девочку?

Джонатан оторопел.

— Ну-ка, ну-ка, еще раз… Я что-то не пойму.

Девчонка мгновенно побледнела и стала какой-то серой.

— Просто люди подумали… может быть, Цинтия вам больше не нравится, масса Джонатан, и вам другая девочка нужна. Вот мы и пришли.

Джонатан растерянно молчал, но вдруг все понял. Занявшись более важными делами, он и впрямь на какое-то время почти забыл про Цинтию и вместо обычных пяти-шести встреч в сутки вполне удовлетворялся одной.

«Но откуда им известно? Да и какое им дело?»

Джонатан повернулся и с подозрением уставился на замершего позади Платона.

— Твоя работа?

— Нет, масса Джонатан, — окаменел тот. — Я бы не посмел.

Джонатан вздохнул. Это была чистая правда; Платон и впрямь никогда не вмешивался в господские дела, иначе не продержался бы в этом доме и недели. Он снова повернулся в сторону мулаток, на секунду задержался взглядом на той, что стояла позади остальных, и махнул рукой:

— Ничего мне не нужно. Уходите.

Повернулся, хлопнул дверью и, только подойдя к лестнице, приостановился. Сзади отчетливо слышалось тяжелое дыхание Платона.

— Что тебе? — резко обернулся он.

— Я могу сказать, масса Джонатан? — молитвенно сложил руки на груди раб.

— Конечно, если я спрашиваю.

— Боюсь, плохо будет, масса Джонатан. Надо было взять девочку. А то они будут думать, что вы на них сердитесь.