Что бы ни писали в воспоминаниях годы спустя его сослуживцы, да и понятно их желание приукрасить прошлое, глубоко не случайно признание, сделанное Шукшиным в статье «Слово о малой родине»: «Я долго стыдился, что я из деревни и что деревня моя, черт знает, где далеко. Любил ее молчком, не говорил много. Служил действительную, как на грех, во флоте, где в то время, не знаю, как теперь, витал душок некоторого пижонства: ребятки в основном все из городов, из больших городов, я и помалкивал со своей деревней».

«Непатриотические» устные рассказы Шукшина о его военной службе упоминает Анатолий Гребнев в книге воспоминаний «Записки последнего сценариста», да и тот факт, что после службы Василий Макарович сохранил дружеские отношения только с одним человеком, своим тезкой и земляком Василием Ермиловым, сиротой, воспитанником детского дома на Алтае, говорит о многом. А сам Ермилов, возражая другим морским мемуаристам, рассказывал: «По флоту помню его замкнутым, неразговорчивым, много читал, редко ходил на берег, был хорошим специалистом-радистом. О службе говорить много не имею права, ибо наша часть считалась секретной. Никто из сослуживцев, в том числе и я, не предполагали, что Шукшин вдруг появится в кино и станет таким популярным. Меня злит, что многие его “друзья” (слишком много стало у Шукшина “друзей” после смерти) пишут, будто бы Вася на флоте был весельчаком и участвовал в художественной самодеятельности. Ложь это! Не был он таким!»

Военная тайна службы Василия Макаровича по прошествии шести десятилетий может быть раскрыта: служил матрос Шукшин не на корабле, а на берегу — радиотелеграфистом в части радиоразведки, которую служивые нарекли «крейсером Лукомским» по названию располагавшегося здесь в дореволюционные времена хутора. Как вспоминал командир отделения Николай Шмаков, Шукшин отличался «серьезностью, взрослостью… был исполнителен, трудолюбив, работал молча, сосредоточенно… получил прозвище “Писатель”… В общении с товарищами был краток, пустословия не любил, но суждения его имели авторитет. Много читал, посещал Морскую библиотеку… был несколько замкнут, задумчив».

Опять тот же шукшинский мотив, образ его характера и поведения — скрытность, потребность в уединении. В воспоминаниях Шмакова есть несколько штрихов к портрету его подчиненного, которые жаль было бы пропустить: «Стремление к уединению военнослужащего всегда беспокоит любого командира, да и товарищей по службе — ведь так можно и “проглядеть” человека. Но все обходилось, проблем не возникало, Василий никогда не опаздывал на мероприятия и построения, действовал по распорядку дня. В отделении Шукшина уважали. Выражением уважительного отношения к нему было, например, то, что все мы в обращении с ним называли его просто “Макарыч”. Мы понимали, что это — неуставное обращение, но высказать к нему свое уважение как-то по-другому мы, наверное, не могли. Мы, конечно, не вели тогда записи и дневники (как бы они сейчас пригодились!), но разговаривали между собой, что наш Вася далеко пойдет. Но в каком направлении будет развиваться его самобытный талант — тогда предсказать, конечно, никто не мог».

Или вот еще одно очень любопытное замечание, касающееся эстетических вкусов молодого Шукшина (причем, что важно, не только в области литературы, но и кино): «…по книге В. Ажаева “Далеко от Москвы”, затем фильму по этой книге устроили диспут, да такой, что чуть не разделились на две противоборствующие стороны. Не произошло это лишь потому, что в конце концов большинство примкнуло к той стороне, которая поддержала выступавших А. Маевского, В. Шукшина и В. Мерзликина. Но между ними, кстати говоря, тоже разгорелся жаркий спор: Мерзликину и Шукшину не нравился резкий контраст — книга показывает трудности и сложности в работе директора Батманова и главного инженера Беридзе, а в фильме — роскошный кабинет и телефоны слоновой кости. В то же время А. Маевский обвинял своих товарищей в непонимании особенностей киноискусства».

Наконец Шмаков добавляет штрихи к портрету Шукшина в собственном смысле этого слова: «Хорошо помню его голос: негромкий, приглушенный, спокойный. Мне кажется, что тогда по голосу нельзя было определить его внутреннее состояние. Говорил он спокойно всегда, не повышая голоса. А вот лицо его… По лицу можно было точно определять, в каком расположении духа Макарыч: вдруг появившиеся складки морщин на лбу были отображением сосредоточенности, глубокого раздумья. Ходящие желваки на скулах — свидетельство раздражения и неудовлетворенности. Легкое, почти незаметное причмокивание краешками губ выражало наслаждение, удовольствие…»

Из других воспоминаний о Шукшине этого времени известно, что он что-то писал, а также разучивал роль Гамлета. И это тоже глубоко не случайная психологическая деталь: призванный на военную службу деревенский парень, бродяга, работяга, беспартийный холостой слесарь с семью классами образования и неотвязными мыслями о пропавшем отце и вторично вышедшей замуж матери Василий Шукшин и был русским Гамлетом.

Служба на флоте — первый период биографии Шукшина, который можно проследить по его письмам домой. Не все из них сохранились, но и те, что опубликованы в восьмом томе собрания сочинений писателя (Барнаул, 2009), позволяют более определенно судить о делах, интересах и душевном настрое старшего матроса 3-го морского радиоотряда Черноморского флота. Шукшин пришел на флот, когда ему было двадцать, а демобилизовался в двадцать три с половиной года. По времени это было больше и чем учеба в техникуме, и чем период скитаний по дальнему и ближнему Подмосковью, это была середина его недолгой жизни, однако по письмам движение времени практически не ощущается, разве что он становится все более сдержанным, словно застегнутым на все пуговицы.

Если в первых письмах можно встретить исповедальные, откровенные строки, то дальше их становится все меньше и меньше. При этом Шукшин очень ласков с матерью, хотя и предостерегает ее от попыток обратиться к его начальству с просьбой о предоставлении сыну отпуска («Кроме того, что из этого ничего не получится, еще можем нажить себе неприятности. В отношении хлопот могу сказать, что хлопочут люди повыше нас стоящие, однако безрезультатно. Другое дело, если бы я служил в армии, там гораздо проще»); он тревожится о семье, он назидателен, особенно в письмах сестре Наталье, которая как раз в эти годы учится в институте в Новосибирске и которую он пытается держать на братском контроле («На нехватку времени жалуется тот, кто не умеет использовать его… Итак, спеши, девушка! Только воля, твердость желаний и желание победить помогут тебе. Все остальное — ничто. Я надеюсь, экзамен ты сдашь. Я в этом не сомневаюсь»); он неохотно рассказывает о себе, хотя иногда вырываются признания: «У меня дела не блестят. Пусть тебя это не тревожит, дорогая сестра. Есть вещи, которые трудно даются уму стороннему». Или такое, очень существенное для понимания рано сложившегося шукшинского характера и образа поведения: «Кстати, в жизни вообще причин для грусти — нет. О чем можно грустить? И тем более — о чем нужно грустить? Можно ненавидеть, ибо ненависть толкает на деятельность, что очень важно. Можно любить, — любовь вдохновляет на деятельность. Но грустить? Грусть, как известно, определяет полное бездействие».