Это были не тучи. Час спустя я стоял во дворике собора Святого Георгия и с высоты нескольких десятков метров глядел на залив, на белые вершины Юлийских Альп и, возможно, сам Триглав. Что значит сотня километров в такое утро, когда солнце сияет ослепительно, словно в июльский полдень, а предметы отбрасывают тяжелые смоляные тени, подобные самой черной ночи? Горы пылали красным и оранжевым, угасая, делались фиолетовыми и серо-бурыми, по мере того как свет скользил по перевалам и долинам. Стеклянистый воздух нивелировал расстояния. Казалось, рыбацкие лодки плывут в глубь залива лишь затем, чтобы спустя час или полчаса пристать к подножью гор. Мне пришлось расстаться с этой картиной, уж слишком она была нереальна.

В соборах Святого Стефана, Святого Франциска, Девы Марии в снегах звонили колокола. Красные крыши домов образовали причудливую мозаику. Из труб поднимались вертикальные полоски голубого дыма. Пахло смолой и ладаном. Здесь топили дровами. Наверное, мне показалось, но я мог поклясться, что ощущаю также аромат только что смолотого и сваренного кофе. Среди геометрии черепичных плоскостей зеленели пятна садов. В городе не было кусочка свободного места, не было ничего дикого, ни следа инерции, безхозности, ни крошки пространства как такового. Потому так немного было здесь собак, и именно им предназначались контейнеры с изображением Бобика, делающего кучку. Это был город котов. Глядя сверху на крыши, я видел, как кошки выбираются из укромных уголков на поиски теплых солнечных пятен. Десятки котов и кошек сотен цветов и оттенков. Поодиночке, парами, преследующие, ласкающиеся, ухаживающие, равнодушные, напряженно задрав хвосты, обходящие границы своих территорий, кувыркающиеся, растянувшиеся на утреннем солнышке, маленькие, средние и большие, размером с пса-недомерка, — за полчаса не сходя с места я насчитал их около полусотни. Они терлись о трубы, вылизывали шерстку, перемахивали со своего участка на чужой и обратно. Поистине кошачье государство в городе. И это было единственное движение, какое мне удалось разглядеть с высоких стен собора Святого Георгия. Все под звон колоколов Девы Марии в снегах.

Хорошо приезжать в страну, о которой почти ничего не знаешь. Тогда мысли затихают и становятся бесполезны. Все приходится начинать сызнова. В стране, о которой почти ничего не знаешь, память теряет смысл. Можно сравнивать цвета, запахи или какие-то туманные воспоминания. В жизни появляется что-то инфантильное и животное. Вещи и события о чем-то напоминают, но так и не выходят за границы того, чем являются на самом деле. Они начинаются именно тогда, когда мы обращаем на них внимание, и моментально исчезают, заслоненные следующими. На самом деле они не имеют значения. Сделаны из праматерии, которая, правда, затрагивает наши органы чувств, но слишком воздушна, слишком тонка, чтобы проучить.

Когда я вернулся на набережную, день уже разгорелся вовсю. Двери кафе были открыты, машины маневрировали на тесном бульваре, мужики в комбинезонах втаскивали на «леса» ведра с раствором, мусорщики грузили мебель, выставленную на улицу и с виду еще вполне приличную, женщины на высоких каблуках обходили оставшиеся лужи, пахло тушеным луком. Мужчина в свитере, тапочках и спортивных штанах вышел на край набережной и стал забрасывать спиннинг. На пятый или шестой раз он вытянул рыбу. Оглушил ее, шлепнув о каменные плиты, и скрылся со своей добычей в тесной улочке. Детвора с рюкзаками шла в школу, пожилые дамы парами семенили на прогулку. Рыбаки в шерстяных шапках чистили лодки в портовом бассейне. Один из них бросил на берег остатки рыбы. Тут же появился черный кот. В следующее мгновение прибежал пес, но кот попросту отогнал дворняжку. Под арками у рыночной площади, выходившей прямо в порт, стояли мужчины с усталыми лицами и привычно надеялись, что день подарит шанс или сюрприз.

Все это совершалось в ослепительных лучах солнца на самом краю суши. Нутро города было влажным и темным. Оно напоминало лабиринт. Дома росли один из другого, опирались друг о друга, расступались на ширину плеч, и прогулка по мощенным улочкам попахивала извращением. Чужая жизнь текла вплотную к собственной. Время от времени открывалась входная дверь, и можно было заметить ровный ряд тапочек, одежду на крючках и зеркала, в которые кто-то бросал на пороге последний взгляд. Блуждая внутри города, даже когда тот пустовал, человек был окружен незримой толпой. Голоса за стенами, разговоры, заставленные едой столы под зажженными лампами, запахи пищи, шум воды в ванных, ссоры, жесты — вся интимность жизни находилась в поле зрения, слуха и обоняния. Город напоминал один большой дом, тысячи квартир, соединенных холодными и темными коридорами, или же комфортабельную тюрьму, в которой каждый волен заниматься любимым делом. Пиран был подобен светскому монастырю.

Я подумал, что такие города могут существовать только на море или в пустыне. В замкнутом пейзаже жителям грозило бы безумие. Здесь же достаточно сделать несколько шагов, чтобы выбраться из человеческого термитника, из этого полуархитектонического-полугеологического творения, — и сразу открывается бесконечность моря и воздуха, ограниченная лишь расплывчатой линией горизонта.

В восемь утра я пил кофе и видел, как белый паром плывет из Пулы в Венецию. Официантка стерла с моего столика остатки дождя. В кафе звучали записи «Буэна Виста». Маленький песик забежал внутрь, облил ножку стула и спокойно вышел. Внутри было темно, интерьер стилизован под старый корабль, но я предпочитал сидеть ни улице и смотреть, как светлеет воздух. Вокруг портового бассейна сновали фургоны. Мачты яхт колыхались, точно нерешительные стрелки на часах. Неподалеку разговаривала по-итальянски пожилая пара. То и дело появлялись новые коты. Они грелись на разбросанных вдоль набережной огромных валунах. Это было безмятежное и нереальное место. Ни о чем не напоминало, ни на какие мысли не наводило, кроме довольно абстрактной идеи гармонии. Сочетание утреннего часа, солнца, кофе, белого парома и кубинской музыки казалось воплощением эклектичного сна.

На самом деле я приехал сюда, чтобы увидеть страну, с которой началась последняя балканская война. Она продолжалась десять дней и унесла жизни шестидесяти шести человек. Вполне возможно, что югославянская армия отступила так быстро потому, что сербы почувствовали — они действительно в чужой стране. Не имея здесь ни могил, ни воспоминаний, они, вероятно, переживали своеобразную депривацию. Экспансия маленьких периферийных народов провинциальна по самой своей природе. Они захватывают территории, чем-то напоминающие отчий дом или родную деревню. Отличие и чуждость — слишком большой вызов для завоевателя, ибо угрожают его идентичности. Маленькая Словения оказалась слишком велика для Великой Сербии. Да и что было делать сербам в этом гармоничном упорядоченном крае, напоминающем габсбургский сон о цивилизационной миссии Империи? Война ведь нуждается в общем языке, общих смыслах, и кровавый акт в этом отношении подобен любому другому — он не может осуществляться в вакууме.

«…Балканы! Я не хочу их защищать, но не хочу и умалчивать об их заслугах. Это их пристрастие к опустошениям, к внутренней неразберихе, к их похожему на объятый пламенем бордель миру, их сардонический взгляд на происходящие или неминуемые катаклизмы, эта их язвительность и их праздность, праздность, как у человека, страдающего бессонницей, или у убийцы … Единственные по-настоящему “примитивные” люди в Европе, они, возможно, дадут ей новый импульс, что она непременно сочтет своим последним унижением. Хотя если бы Юго-Восток Европы был одним сплошным ужасом, то почему же, когда мы его покидаем или отправляемся в эту часть света, мы ощущаем нечто вроде падения — правда, восхитительного — в бездну?»[42]В восемь пятнадцать я сидел над пустой кофейной чашкой и пытался припомнить эти слова Эмиля Чорана. Пытался осознать Юго-Восток и Балканы.