Примерно так мы и путешествовали. Вместо того, чтобы идти следами, скажем, Кошута Лайоша,[32]мы двигались по пути самых дешевых табачных изделий. Просто Кошут Лайош уцелеет — сохранится хотя бы в названиях улиц, площадей и бульваров, всех этих utca, ter, korut,[33]а папиросы в оранжевых пачках исчезнут вместе с миром, который их курил, подобно тому, как исчезнут заброшенные крестьянские хозяйства, где я чувствовал себя как дома, словно никуда не уезжал. Так я размышлял о своей Европе — о пространстве, в котором вопреки пройденным расстояниям и пересеченным границам, вопреки сменяющим друг друга языкам кажется, что ты едешь из Горлице, скажем, в Санок. Так размышлял я о последнем настоящем мифе, а может, иллюзии, бальзаме на раны бездомности в этом все более беспризорном мире. Конечно, это были мысли идеалиста, тем не менее я предавался им с большим удовольствием где-то между Надькалло и Матесалькой под пурпурным закатным небом. Я воображал, что этот пурпур — зарево пылающей Вены, которая наконец одаряет свои периферии и провинции последним зрелищем и в гигантском аутодафе жертвует своими понтовыми магазинами, витринами на Грабен, своими архетипическими мещанами, прогуливающими по утрам собак, своими воспоминаниями и бесконечной печалью, порывами ветра, налетающими на Хофбург и площадь Марии Терезии и щадящими разве что кафе «Гавелка» да ночную будочку с горячими колбасками на площади Святого Стефана. Таким сентиментальным размышлениям я предавался между Надькалло и Матесалькой, пытаясь спланировать эффектный и героический финал для мира, откровенно рассыпавшегося от старости.

«Маршрут этот славится грабежами и кражами. Даже украинские таможенники порой вымогают у путешественников деньги или конфискуют понравившиеся им предметы». Так гласит путеводитель. Разумеется, нас сразу туда потянуло. Тем более что другого перехода, кроме как в Загонах, между Венгрией и Украиной нет.

Ожидая на станции Загоны поезда через границу, мы произвели необходимые приготовления. Сперва спрятали на дно рюкзака «предмет, который может им понравиться», то есть пятнадцатилетний фотоаппарат «Практика». Затем подготовились к «вымогательству», распихав по карманам всевозможные суммы во всех имеющихся валютах. Тут доллар, там два, тут десятка на случай злостной неподкупности. Кроме того, словацкие кроны, форинты и даже румынские леи — кто знает, что придется по вкусу парням. Для храбрости мы потягивали остатки грушевой палинки, стараясь не думать, что, возможно, это последняя палинка в нашей жизни.

Подошел поезд. Собственно, два вагона плюс локомотив. В первый вагон молодежь грузила товар: стиральные машины, холодильники, плиты, шины, половинки и четвертушки автомобилей и прочие предметы повседневного обихода. Во втором вагоне были мы и сотня других пассажиров. Кроме нас, все говорили по-венгерски, по-украински, по-русски, по-цыгански и — если не ошибаюсь — по-румынски. Напротив сидела женщина. У нее были только паспорт и пятилитровая бутылка масла. Венгры нас проверили, и поезд перекатился через граничный мост на Тисе. Тогда в проходе между вагонами начало что-то происходить. Один бритоголовый бил другого. Потом вмешались девушки, и получилась такая куча-мала, что ничего уже было не разобрать. Однако кто-то, должно быть, проиграл сражение, потому что вскоре одна из девушек вошла в купе и попросила бутылку воды, чтобы привести пострадавшего в чувство и перевязать. Похоже, это был сугубо внутренний конфликт, так что мы спокойно ехали, любуясь пейзажами. Появились украинские пограничник и таможенник. Он небрежно просматривал паспорта и невзначай ставил печати. Я судорожно пытался вспомнить, куда какие суммы запихал. От страха я все забыл и в пиковой ситуации мог, как последний идиот, извлечь, например, полсотни баксов. Пограничники все приближались, а я в легкой панике сжимал в руке пятьсот румынских леев, ровно столько, сколько стоят в Бухаресте спички. Наконец пограничник подошел к нам, и я подал ему паспорта. Едва взглянув на наши документы, он сунул их в карман и сказал по-украински: «В Чопе на вокзале зайдете ко мне».

На вокзале в Чопе происходила разгрузка. Люди передавали через головы стиральные машины, холодильники, а также четвертушки и половинки автомобилей. Двое бритоголовых в мире и согласии тащили телевизор. Мы высмотрели в толпе нашего пограничника. Он сонно и устало кивнул. Мы шли за ним, а я припоминал, где спрятал сотню долларов. Он вел нас, точно приговоренных, через зал таможенного контроля. Время от времени кому-нибудь кивал. Мы прошли таможенный контроль, паспортный контроль, протиснулись через толпу и вдруг оказались на другой стороне. Тогда наш проводник вручил нам проштампованные паспорта и сказал: «Я не хотел, чтобы вы стояли в этих очередях. А гривны у вас есть?» «Только доллары», — выпалил я, как дурак. Тогда он оглядел зал и кивком подозвал невысокого мужика с полиэтиленовым пакетом в руке. Мужик подошел. Пограничник сказал: «Поменяй, только по приличному курсу». Пакет был набит пачками гривен, стянутых резинками. Пограничник спросил, не нужно ли нам чего-нибудь еще, пожелал счастливого пути, и мы снова остались одни.

И вот я увидел Бая-Баре в лучах солнца, которое уже катилось на запад, к Большой Венгерской низменности. В воздухе еще висели последние капли дождя, и над долиной реки Лэпуш вставала радуга. Влажная золотая пыль поднималась над равниной, над шоссе, над мостом, над пастбищами, над белыми облаками цветущих деревьев, над миром и всей провинцией Марамуреш. Такой свет бывает только после грозы, когда пространство заполнено сверхъестественным электричеством. Не исключено, однако, что сияние исходило откуда-то из недр, из упрятанных в горах залежей руды. Бая-Маре, Надьаня, гигантская шахта, золотоносные копи, трансильванское Эльдорадо в двухстах пятидесяти километрах от моего дома — так я думал, пересекая реку Лэпуш. На севере возвышалась гора Игниш. Там еще лежала тень и вершины были мокрого синего цвета. Гроза нас опередила и теперь неслась по долине Черной Тисы к Черной Горе и Свидовцу.

На Бая-Маре я смотрел издали, потому что не хотел заезжать в центр. У самого города я обнаружил объезд — поворот на Сигет и Клуж. Шоссе петляло по промышленным пригородам. Ни машин, ни людей. Плоское пространство было занято проржавевшим металлом, раскрошенным бетоном и использованным пластиком. Горы мусора тлели сонно и смрадно. Солнце озаряло порыжевшие конструкции, растрескавшееся стекло ангаров, выпотрошенные склады, замершие краны, коррозию стали и эррозию стен. Столбы электропередач, силосные ямы, башенные краны и трубы отбрасывали длинные черные тени. Одна и та же картина, насколько хватало глаз: хаос проводов в небе и паутина железнодорожных рельсов на земле. Холмы черного шлама — каких-то химических отходов — сменялись холмами полимеров, картонных коробок и битого стекла. Железные бочки, резиновые шланги, радиоактивная грязь, цианид с золотых копей, свинец и цинк, тряпки и нейлон, щелочи и кислоты, асфальт, масляные пруды, сажа, дым и окончательный декаданс индустриальности — а поверх всего лучистое небо.