отношения еще до того, как успел хоть с кем‐нибудь познакомиться. Тем, кто стоял поближе, он приветливо протягивал крепкую ладонь и говорил тихим голосом, как бы стараясь не мешать Видару разбираться с подарком:

– Стейнар, сосед из‐за вон той изгороди. Лина? Рагнхильд? Карианне? Как приятно со всеми вами познакомиться! Платье просто невероятно стильное!

Так вот о подарке.

Тогда я на это не обратил внимания, поглощенный цирковым представлением, разворачивавшимся в саду с такой заразительной энергией, что некогда было удивиться тому, что Видар взял первым именно этот сверток.

Мы с ним договорились, что, принимая подарки, он будет ставить их на стол, вежливо благодарить, но распакует уже потом, чтобы не устраивать вокруг них ажиотаж. Незачем ими кичиться, ни к чему, мы же не американцы, хотя я и подозреваю, что есть в моей дражайшей половине, как и в ее роду, заокеанские гены. В свое время очень многие из наших краев подались в Америку, и кое‐какие американские черты характерны для местного люда: нечего совать нос в наши дела, сами разберемся, и тому подобное. Ну вот, значит, мой чудесный и не слишком словоохотливый сын – философ наш, говорит моя мать голосом, исполненным беззаветной любви, – взялся прилюдно распаковывать подарок, полученный им от человека, с которым он едва знаком, который объявился у нас всего несколько секунд назад и нежданно-негаданно приковал к себе внимание всего сада, всех собравшихся.

Видар снял с подарка обертку. Не сорвал, как делают семилетки, а подковырнул краешек скотча ногтем и бережно вскрыл упаковку. Он немножко церемонный, Видар, чуточку женственный, думается мне часто. Люди всегда хвалят его хорошие манеры.

Сняв обертку, он застыл, глядя на содержимое свертка. Всем остальным не видно было, что это. В саду воцарилась тишина. Стейнар, улыбаясь, слегка покачивал головой, эдак размеренно, словно призывая весь мир покачиваться в такт, такое у меня создалось впечатление.

Видар засунул пальцы под бумагу и наконец вытащил подарок.

Это был нож.

Когда я был маленьким – разумеется, и Стейнар тоже, – получить на день рожденья нож было обычным делом. Никто и ухом не вел, если мальчику дарили нож. Именно таких подарков мы, мальчишки семидесятых-восьмидесятых, и ожидали: ножи, увеличительные стекла, бинокли, компасы. Наверняка в Ираке или в Америке нет ничего особенного в том, чтобы получить на день рождения нож, но у нас тут те времена прошли. Когда под нарядной подарочной оберткой обнаруживается нож, у всех глаза лезут на лоб, что и случилось с нами в ту июньскую субботу.

Кто‐то из гостей, не помню, кто именно, спросил:

– Нож? Это нож? А разве разрешается?..

Может, Ингер Юханне – в таком случае сказано это было саркастически, поскольку она, вероятно, была моментально очарована Стейнаром, ведь он ворвался в наш сад без всяких церемоний, что ей должно было напомнить шестидесятые годы, и к тому же вложил в руки моему сыну нож. Но, может, вопрос с ехидным смешком задал Трунн Петтер, он ведь горой стоит за ношение оружия. А может, и Рагнхильд, уж она‐то отнеслась к этому серьезно, ведь она работает в школе, голосует за социалистов и выступает за то, чтобы все вопросы решались в диалоге. Рагнхильд вместе со своей подругой, нашим сельским пастором, и еще несколькими женщинами создали кружок сторонников диалога. Под дешевое испанское игристое и крекеры с сыром они ведут долгие дискуссии о ценности диалога: им только дай обсудить охрану среды, дело мира, помощь беженцам.

Я знаю, что в моем изложении все это звучит как‐то злорадно, будто я насмешничаю, но это вовсе не так, скорее совсем наоборот. Я бы с удовольствием и сам поучаствовал в подобном кружке. Я на тысячу процентов за диалог, дело просто в том, что я – дитя нашего ироничного времени, я не люблю высовываться, не умею разговаривать о важных вещах без ухмылки, и это, вообще‐то, для меня серьезная проблема.

Стейнар обернулся к тому человеку, кто бросил это замечание, и заявил:

– Дело не в ноже, а в том, кто носит этот нож, верно?

Потом он прошествовал по всему саду, подходя к каждому без исключения, от мала до велика, пожимая руки и глядя прямо в глаза. У него находились слова для всех – у одних он комментировал имя, у других знал родственников, хвалил наряд, короче, цеплялся за что угодно.

– Мадс? Какие чеканные фразы! В армии долго служил или просто издалека приехал? С ума сойти. Из восточной Норвегии? Вау! Это же мои края! Аккуратнее со мной! A-гa, погоди‐ка! Ты не брат ли Йоргена?

– А это кто такая? Нина? И сколько же тебе лет? Четыре года! Нееет, не может быть, тебе, наверное, уже четырнадцать! Ну, давай знакомиться, меня зовут Билли Боб Зайцелап.

– А вот и отец Вибеке, я о вас наслышан; зубной врач! Вы с дочерью так похожи, что трудно ошибиться. Я прямо скажу, нам страшно повезло поселиться через изгородь от вашей дочери! А меня зовут Стейнар, мы с вами почти коллеги!

И так далее, и тому подобное; так он и шпарил по саду, сияя ярче солнца на сельском небосклоне, и единственным, кто не поддался на его чары и счел его до крайности настырным, оказался отец. Когда Стейнар разбежался к нему с протянутой для пожатия рукой, он только кивнул, не разжимая губ.

В конце концов Стейнар снова оказался возле накрытого стола, куда я как раз вынес блюда с бефстрогановом, – такое угощение мы приготовили в тот летний день.

Улыбнувшись, он понизил голос:

– Ничего, что я к вам так запросто зашел?

– Да что ты, – сказал я, – мы только рады.

– Замечательная у тебя семья, – сказал он, окинув собравшихся жадным взглядом.

Втот день наш сад выглядел на редкость нарядно. Нетрудно представить себе это зрелище, оно кочует с картины на картину, с фотографии на фотографию, мы видели его в массе фильмов; в саду накрыт длинный стол, всюду радостные лица, по траве бегают дети, лучи высоко стоящего в небе солнца играют на стекле бокалов и бутылок, на украшениях, на женских прическах. В общем, сплошная романтика. Почти как у Чехова, подумал я, а в театре я немножко смыслю, хотите верьте, хотите нет. Было время, когда я носился по “народной школе”, закутанный в арафатку, и мечтал о профессии актера – это я‐то, с моими до смешного умеренными способностями и еще более умеренной самооценкой. В тот период я и моя личность существовали отдельно друг от друга, я и близко не стоял от самого себя настоящего, одевался как ряженый и корчил из себя невесть что. Бывает, моя мать ни с того ни с сего вдруг изречет:

– Представить только, что ты стал бы актером,