пылающие глаза, гневно сжатые губы.

Сегодня кажется странным то, что было дальше. В смысле, все же слышали рев мотора, все слышали хлопок дверцы. И повели себя так, как обычно ведут себя, когда раздается громкий звук: прекратили разговоры, обернулись.

Все это слышали, все видели.

Никто ничего не сделал. Никто не кинулся посмотреть, что происходит, никто не подошел к Стейнару узнать, что бы это могло быть. Отвлеклись на пару секунд, перекинулись взглядами, вот и все.

Я думаю, все нашли инстинктивное объяснение услышанному и увиденному. Помню, у всех на лице проступило узнаваемое выражение, говорящее угу, ясно, или видел и понимаю, что именно видел. Кто‐то кивнул своим мыслям, кое‐кто многозначительно переглянулся, и на этом все закончилось.

Дa.

Я думаю, так оно и было.

Хотя по прошествии времени такие вещи вспомнить трудно. Одно дело помнить то, за чем ты внимательно наблюдал, другое – помнить что‐то, случившееся неожиданно, но куда хуже помнится прошедшее по касательной, казавшееся совершенно незначительным. Вероятно, такое в памяти не хранится.

Я думаю, все в саду поступили, как я, – покосились на Стейнара, который, похоже, не придал произошедшему значения, и подумали: в каждой избушке свои погремушки. С нами в саду своего рода супермен, дипломированный врач, высокообразованный человек, обладающий настоящим даром общения и умеющий поднять всем настроение, человек с тортом, мыльной водой и чертом в ступе. Теперь понятно, почему он пришел без жены: наверное, она его ревнует или что‐то в этом духе, наверное, у этой неблагодарной клуши трудный характер.

В доме Хогне воцарилась тишина. Стейнар продолжил с того места, на котором его прервало возвращение Лив Мерете. Никто не поинтересовался, не случилось ли чего с его женой, не надо ли к ней заглянуть.

Я думаю, все истолковали ситуацию, как семейную ссору, к которой никто из нас никакого отношения не имеет, как нечто прискорбное, возможно, конфузное, но – внутрисемейное, с чем и без нас разберутся. Этот мелкий казус привел лишь к тому, что все прониклись еще большей симпатией к Стейнару. Мы дружно сгрудились вокруг него.

Приблизительно через полчаса ко мне подошла Вибеке, держа на руках горячего как огонь Эйольфа, и попросила:

– Не отнесешь его в постель? Он уже совсем никакой.

– Температура?

Я потрогал двумя пальцами его лоб под самой челкой.

– Высоченная, – сказала она.

Стейнар, улыбнувшись, показал мне большой палец; все вокруг заулыбались, и, конечно, зубной врач, как только увидел, что его внук тряпочкой лежит у меня на руках, сразу подскочил, схватил его ручонку, крепко сжал ее и сказал:

– Не куксись, Эйольф. Тогда скорее выздоровеешь.

Зубной врач всегда так говорит, хотя из всей семьи он самый мягкосердечный, я точно знаю. Стоит случиться чему‐то на его взгляд опасному, как он прискакивает за ноль времени, потный и встревоженный.

Я понес Эйольфа наверх, в его комнату. Под кожей у него пульсировал горячечный жар. Так странно, когда Эйольф болеет. Даже не знаю, как сказать… ну, вроде я сильнее пугаюсь, когда заболеет и сляжет он, чем когда Видар. Мы уже так привыкли к недомоганиям Видара! Привыкли, что старший сын у нас тихий и скрытный, все из него приходится вытягивать клещами. Видар не рассказывает, что творится у него внутри, не откровенничает, а когда заболевает, то это вроде бы и в природе вещей для него как личности. А вот когда занеможет Эйольф, мы, наоборот, страшно пугаемся. Или когда заболевает Вибеке, хотя с ней это редко случается, пожалуй, раз в три года, что‐то вроде того.

И вот, перетерпев долгий и шумный день рожденья брата в ожидании сладкого, Эйольф наконец понял, что больше не выдержит, и обмяк в моих руках: волосы слиплись, весь горит.

Я вошел в его комнату, распахнув дверь ногой, опустил сына на кровать и вздрогнул, увидев, что у самой двери, за моей спиной, сидит на стуле отец, держа в руке книгу рассказов Хемингуэя. Это книга Вибеке, она Хемингуэя страшно любит.

Я осторожно уложил Эйольфа в постель и укрыл одеялом.

– Господи, папа, – сказал я, покачав головой, – ты чего тут сидишь?

Он зыркнул на меня: – Я вроде никому не мешаю.

Я пожал плечами и ничего на это не ответил.

– Хемингуэя читаешь?

Отец насупился. – А что тут еще делать?

Захлопнул книгу и пробурчал: – Народищу не протолкнешься.

Потом поднялся и подошел к кровати. Опустил взгляд на мальчика.

– Захворал?

Я кивнул.

Отец бормотнул: – Пройдет.

Я протянул руку и погладил Эйольфа по лбу. Горячий, как печка. Сын моргнул и слабо улыбнулся нам улыбкой, от которой у меня сжалось горло, а на глаза навернулись слезы.

– Привет, папа. Привет, дедушка.

Отец кивнул.

– Какой же ты горячий, Эйольф, – сказал я. – Давай‐ка поспи, слышишь?

– Дa, – подтвердил дед, – вот поспишь, выздоровеешь, и мы с тобой отправимся в горы, ты да я, вдвоем.

Эйольф опять слабо улыбнулся и закрыл глаза.

– Ладно, – сказал отец, – спущусь‐ка я к твоей матери, не может же она торчать там одна целый день.

– Ну иди, – сказал я, – а я немножко посижу с Эйольфом.

Отец кивнул, проворчал что‐то и удалился.

Я выпрямился и посмотрел в окно на сад. Сколько же там гостей. Болтают себе, улыбаются. На лужайке Стейнар и зубной врач играют с детьми в крокет. Стейнар, размахивая руками, смеялся так, что все его тело сотрясалось. Этот практически незнакомец оказался в центре внимания на нашем празднике.

Потом я увидел, как из двери веранды показался отец. Спустился по ступеням, подошел к матери и встал рядом. Отличная пара эти двое.

Из комнаты Эйольфа виден дом соседей. Прислушиваясь к сонному дыханию лежащего в постели мальчугана, я перевел глаза с нашего сада на живую изгородь и дальше, на дом Хогне.

И на втором этаже их дома я увидел Лив Мерете. Она стояла перед средним из окон, бессильно, как мертвые ветви, опустив обе руки, и смотрела прямо на меня.

Последние гости ушли в половине десятого. Это были Лина – Ингве к тому времени уже уехал на тренировку – и зубной врач с женой. Мама с отцом ушли раньше, потому что отец хотел тем же вечером отправиться в лес. После таких сборищ ему требуется реабилитация. И еще, разумеется, Рагнхильд со своим семейством, ну и, конечно, Мадс со всем выводком. Стейнар распрощался что‐то около семи.

И зубной врач, и Рагнхильд из тех, кого приходится чуть не взашей выталкивать после праздника, и когда возникает такая ситуация, к ним охотно присоединяется Трине Метте. Понятно, почему она начала поговаривать о переезде в наш