советскими историками в доказательство тактической гибкости автора тезисов[129], однако на самом деле она отражала общее настроение «бури и натиска», которое не могло не заразить и вождя РКП(б). Так, Ленин телеграфировал на фронт Сталину 23 июля 1920 года: «…положение в Коминтерне превосходное. Зиновьев, Бухарин, а также и я, думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Мое личное мнение, что для этого надо советизировать Венгрию, а может быть, также Чехию и Румынию»[130].

Политическая воля, граничившая с фанатизмом, становилась основой для непродуманных решений, которые никак не соотносились с реальным положением дел в странах Центральной и Западной Европы.

К сожалению, мы располагаем только фрагментарными данными о многочисленных встречах Ленина с делегатами конгресса[131]. Иностранцы неизменно задавали вопрос, не пора ли коммунистам перейти к тактике наступления на всех фронтах. Ленин каждый раз уходил от прямого ответа, однако игнорировать подобные настроения не мог. Гораздо больше его интересовало положение дел в той или иной стране. Он был неплохо осведомлен о политических конфликтах в процессе становления Веймарской республики, но избегал критических высказываний, которые могли бы подорвать авторитет руководства КПГ.

Взгляды Ленина были обращены не только на Запад, где крахом капиталистического строя должна была завершиться предначертанная Марксом «предыстория человечества». Его интересовали проблемы национально-освободительного движения, которое грозило стать камнем преткновения для победителей в Первой мировой войне, сохранивших свои колониальные владения. До того, как в Китае в 1922 году разразилась революция, речь шла прежде всего об Индийском субконтиненте.

Один из самых известных коминтерновских эмиссаров М. М. Бородин вместе с индусом М. Роем разработал «План военных операций на границах Индии», подразумевавший поставки оружия и продовольствия пуштунским племенам, чтобы они дезорганизовали тыл английских владений в этом регионе. Он представил этот план Ленину на личной встрече в августе 1920 года и получил полное одобрение вождя РКП(б)[132]. Это предопределило отправку в Кабул советской дипломатической миссии и регулярные поставки вооружений режиму Амманулы-хана. Туркестанскому бюро Коминтерна досталась пропагандистская работа среди воинственных пуштунов, однако на протяжении 1920-х годов они так и не прониклись идеями прогресса и социального равенства.

О почти религиозном преклонении делегатов Востока перед лидером большевизма свидетельствует поток приветствий в его адрес, сохранившийся в архивном фонде конгресса. Омар Галиев, представитель «кавказских народов», в своем приветственном адресе, написанном арабской вязью, дошел до религиозного экстаза: «Товарищ Ленин, являясь выдающейся личностью, являясь на политической арене величайшим явлением, обладателем великого разума, всей своей славой стоит во главе социалистической революции… Слово Мухаммада было полной верой, слово Мухаммад является священным. Так и слово Ленин является всему миру священным»[133].

Дело не ограничивалось восточной лестью. В номере журнала «Коммунистический Интернационал», приуроченном к началу конгресса, появилась статья Максима Горького, посвященная Ленину. Известно, насколько сильны были разногласия между ними в первые месяцы после победы большевиков. Теперь же писатель не жалел самых ярких красок, описывая всемирный масштаб ленинских деяний: «Он не только человек, на волю которого история возложила страшную задачу разворотить до основания пестрый, неуклюжий, ленивый человеческий муравейник, именуемый Россия, — его воля неутомимый таран, удары которого мощно сотрясают монументально построенные капиталистические государства Запада и тысячелетиями слежавшиеся глыбы отвратительных, рабских деспотий Востока»[134].

Оставим литературоведам дискуссию о том, не скрывалась ли за столь грубой лестью тонкая ирония проницательного наблюдателя, увидевшего одновременно и трагедию народа, ставшего объектом невиданного социального эксперимента, и то новое, что несла с собой партийная диктатура. Говоря о том, что Ленин совершал «ошибки, но не преступления», Горький сравнивал работу его мысли с «ударами молота, который, обладая зрением, сокрушительно дробит именно то, что давно пора уничтожить». Статья называла вождя РКП(б) современным Аттилой, разрушившим Древний Рим, который давно уже заслужил собственную гибель. «Его личная жизнь такова, что в эпоху преобладания религиозных настроений Ленина сочли бы святым»[135].

Вряд ли издатели журнала пытались таким образом выстроить религиозный культ Ленина. Скорее всего, они хотели использовать известное на Западе имя Горького для того, чтобы его устами подретушировать реальное положение дел в Советской России, а заодно и продемонстрировать иностранным делегатам участие некоммунистической интеллигенции в строительстве нового общества. Но они жестоко просчитались.

Ленин был крайне возмущен статьей и вынес вопрос на заседание Политбюро, лично написав проект резолюции: публикация была признана «крайне неуместной», ибо в ней «не только нет ничего коммунистического, но много антикоммунистического»[136]. Такая формулировка оставляла пространство для самых разных толкований. То ли вождь выступил против неуклюжего насаждения собственного культа личности, то ли посчитал, что остававшийся «попутчиком» Горький недостоин писать ни о нем самом, ни о Российской революции в целом. К сожалению, у нас нет откликов делегатов на появление статьи, критика которой стала одним из краеугольных камней в формировании мифа о ленинской скромности.

Несмотря на продолжавшуюся Гражданскую войну в России (а может быть, даже благодаря ей), большевики сохраняли уверенность в том, что до начала полномасштабной пролетарской революции в ключевых странах Европы остались считанные месяцы. Международная обстановка в западном мире казалась крайне нестабильной, среди тамошних интеллектуалов господствовало мнение, что наступили «сумерки западного мира» (Освальд Шпенглер). На период работы Второго конгресса пришлось успешное наступление Красной армии на Варшаву, которое занимало все мысли лидеров РКП(б).

Вопреки ожиданиям и просьбам делегатов польский вопрос не был поставлен на повестку дня, однако он неизменно возникал в кулуарах. «Мы ставили тогда в частных совещаниях на Втором конгрессе вопрос о переходе к наступательной тактике… стали практически обсуждаться вопросы о том, может или нет одна победившая рабочая республика „на штыках“ нести социализм в другие страны», — рассказывал Зиновьев на Десятом съезде РКП(б) весной 1921 года[137]. Дело ограничилось появлением в коридоре Большого Кремлевского дворца, где проходил конгресс, огромной карты Европы, на которой каждый день отмечали продвижение Красной армии на Запад.

Ленин не пропустил ни одного заседания, на котором обсуждались правила приема в Коминтерн левых социалистов — знаменитое «21 Условие». Он чаще других отпускал критические замечания по ходу доклада Серрати, который предлагал «распахнуть двери Коммунистического Интернационала всем партиям, которые могут вместе с нами совершить революцию, а затем уже спорить», и взял слово для доклада сразу после итальянца[138].

Иностранные делегаты видели и чувствовали настроение лидеров РКП(б). В результате обсуждение «21 Условия» на конгрессе вылилось в бесконечную череду обвинений и заявлений, вплоть до требования удалить из партий Коминтерна скрытых и явных франкмасонов. Если сторонники умеренной линии делали акцент на разъяснительной работе среди рабочих-социалистов, то крайняя позиция «левых» (ее представители были в явном