Эльвэнильдо кивал, точно китайский болванчик.

Конюх широко размахивал руками, показывая, где что: где сенница, где солома…

— В конюшне чтоб дозирать во все дни, — продолжал он, — и сена класть в ясли, сколько бы лошади съели, а под ноги бы не рыли. Солому под лошадей стлать и ежедневно подгребать и перетрясывать. На водопой если поручат водить — води бережно и гляди, чтоб ребяты на лошадях не гоняли, а то взяли обычай…

— Какие ребята? — уточнил Эльвэнильдо.

— Разные! — рассердился конюх. — Ты дурачок, что ли?

Эльвэнильдо потупился.

— Нет, я уточняю… Господскому мальчику можно?

— Ему тоже не след, — сурово сказал конюх. — Во всем порядок требуется… Сейчас лето, лошадей нужно купать и холодить. Выводи их, чтобы не застаивались. Я слежу, да за всем не уследишь… Когда в конюшне у сена с фонарем будешь, гляди, свечу из фонаря не вынимай на всяк для притчи…

— Да понял я, — сказал Харузин.

Старший конюх его легонько по уху задел кулаком — для науки.

— Не рассуждай, а слушай.

— Ладно, — поник Харузин. Ему здесь не очень понравилось. Тоскливо. Скорей бы уж разведданные собрать да смыться.

Прочие слуги недолго сторонились эльфа. У Харузина имелся некоторый опыт вхождения в чужие компании. Нужно сидеть в сторонке смирненько и слушать, а потом, избрав себе «покровителя», ввернуть какое-нибудь ловкое, удачное слово тому в поддержку. Так можно прослыть хорошим парнем.

Несколько дней кряду обсуждали поступок Сидора.

— Глупее не придумаешь! — сердился старший конюх. — Что ему не жилось? У Глебова всего вволю, хозяйка его следит, чтоб ели и пили досыта, одежду дает хорошую.

— Ему в дальние края захотелось, — заступился за беглеца молодой парень, который, как приметил Эльвэнильдо, обычно помогал при кухне и служил господам во время трапезы. — Сидя на одном месте, много не увидишь.

— Сидя на одном месте, себя можно увидеть, — возразил старший конюх. — Свои грехи познать и душу исправить.

— Ты-то больно много себя познавал, — фыркнул старик, чья обязанность была следить за кладовыми, чтобы там не завелись мыши, и не было плесени. Он понемногу подворовывал, ссылаясь на «порчу» продуктов («утруску и усушку», — как формулировал Эльвэнильдо), но старика никто за руку не хватал, в неблаговидных поступках не уличал. Не то жалели его, снисходя к его возрасту, не то глядели на «шалости» сквозь пальцы, памятуя о каких-то заслугах перед семейством. Потому и Эльвэнильдо глядел на него почтительно.

— Я, грешник, может, и не знаю всех грехов своих, — согласился конюх с покаянным видом, — но зато в точности ведомо мне, как себя держать и к чему стремиться… Я ведь не от себя говорю, от святых отцев…

— Ну, началось, — махнул рукой парень-виночерпий. — Сейчас поедет развозить турусы на колесах…

— А что, я бы послушал, — примирительно молвил Эльвэнильдо. Он желал немного «подлизаться» к начальству, а то старший конюх больно уж лютовал над татарином. Встанет, когда на лопате навоз тащишь, и ругает на чем свет стоит. И косоруким, и косоглазым, и дураком, и безбожным болваном…

— И послушай, — сердито сказал старший конюх, явно недовольный тем, что «злонамеренный» татарин решил его поддержать. — Тебе полезно, басурманская морда. Для чего сегодня мне навоз на ногу вывалил?

— Я случайно, — сказал Сергей. Он действительно сделал это не нарочно — старший конюх толкнул его, не то со зла, не то тоже по оплошности.

— Случайно! — фыркнул конюх. — Другой раз прибью.

— Хватит браниться, дяденька, — вмешался веселый виночерпий. — Давай, от святых отцев рассказывай.

Конюх скорчил гримасу, еще больше перекосив свое и без того изуродованное лицо, и начал:

— Как заповедано нам: в каком состоянии застало тебя начало жития твоего, в таком состоянии и продолжай оное, дабы лучше усовершенствоваться; а Богу послужить можно и на конюшне работая, и в трапезной, и на корабле. Только одно дело Богу неугодно — кощунство и всякое скоморошничество, смех глумливый и кривляние бесовское…

— И так, да не так, — заговорил вдруг Эльвэнильдо. Ему требовалось подружиться с кравчим и потому он оставил свой прежний план — найти общий язык с конюхом. Бог с ним, пусть ругается и даже дерется, терпеть-то все одно недолго. Информацией в любом случае не конюх владеет, так что и угождать ему незачем.

— Что-о? — Старший конюх побагровел. — Ты, басурман, никак собственное мнение объявить надумал?

— А что? — спросил Эльвэнильдо. — Кстати, напрасно вы меня басурманом ругаете, дяденька.

— Какой я тебе «дяденька»! — Старший конюх поперхнулся и только взмахнул рукой, не в силах продолжать.

Старик-ворюга, смотритель кладовых, захохотал, а парень-кравчий сильно наморщил нос, с трудом сдерживая смешок.

— Да, я уж говорил господину Глебову, — продолжал Эльвэнильдо как ни в чем не бывало. — Имя мое святое — Сергий, и в Священном Писании я тоже сведущ, и с монахами общение имел — они весьма много меня просвещали.

«Ага! Съел!» — подумал он злорадно, глядя, как старший конюх то краснеет, то бледнеет.

— Давайте Серегу послушаем, — предложил кравчий. Его и забавлял спор, и любопытно было — этого не отнимешь. Да и поглядеть, как старший конюх по носу получал, — да еще от кого! от какого-то проданного татарина! от пленника казанского, недавно окрещенного! — это, знаете ли, подарок судьбы.

«Серега» сказал:

— Да я тоже ведь не от себя, от отцов рассказываю… Вот какое предание есть. Жил один скоморох, человек простои и глупый, в истине не просвещенный. Ходил себе по городам и весям, везде кривлялся и становился на голову, а стоя на голове, говорил разные смешные стихи… И вот как-то раз, — продолжал Эльвэнильдо, понижая голос, — пришел он в Божий храм…

— Господь привел, — вставил старший конюх.

Эльвэнильдо лишь поклонился в его сторону и продолжал еще более «былинным» голосом — так обычно излагают истории на ролевых играх, подражая сказителям. Никто этих сказителей, естественно, никогда не видел и не слышал, просто традиция такая существует.

— И вот узрел бедный скоморох перед собою образ Пречистой Девы, — нараспев тянул Эльвэнильдо. — И так его сей образ поразил, что решил он непременно что-нибудь хорошее, доброе для Девы сделать. Но ничего другого скоморох не умел, только ходить на руках, стоять на голове и кривляться…

— Глумы творить, — опять вмешался старший конюх.

— И начал он, бедный, в простоте веселить Пречистую как умел, то есть разными акробатическими трюками… — Эльвэнильдо спохватился и вернулся к «сказительской» речи: — То есть, всякие кривляния делать, — поправился он.

— Тьфу! — сплюнул старший конюх. — Слушать — и то срамно.

И приподнялся, показывая, что намерен идти спать, лишь бы не осквернять свой слух подобными непотребствами.