Так, что я могу этой палкой? Прежде чем её вырвут у меня из рук? Могу разбить хрустальную виноградную гроздь над столиком… Могу сбить пару светильников, но толку-то?!

— Цветок, — стонал Гарольд, пытаясь подняться. В этом ненужном сейчас слове был для него какой-то важный смысл. Он пытался мне передать… Подсказать…

Цветок — это такая штука с лепестками. Иногда пахнет. Иногда его рвут, плетут веночки… Но что имеет в виду мой непутёвый учитель?!

Синелицые двинулись на нас — медленно, осторожно, по-прежнему плечом к плечу, и тут я поняла.

«Очень просто. Протяни над ним ладонь… И скажи: „Оживи“. Если ты в самом деле захочешь, чтобы он снова раскрыл свои лепестки навстречу новому дню, чтобы пчёлка прилетела… и всё такое. Ты скажи вот так ласково: „Оживи“, и он оживёт…»

Я перебросила посох в левую руку. Правую протянула над Гарольдом:

— Оживи!

Разумеется, ничего не случилось. Разве что синелицые задвигались быстрее.

— Оживи! Оживи ты! Ну, ОЖИВИ!

Мне как утюг приложили к ладони. На мгновение. На долечку секунды. Рука подпрыгнула сама собой, будто её подбросили воздушным потоком.

И Гарольд вскочил. И схватил посох, который я и так чуть было не выронила. Синелицые были близко, я увидела, как блеснуло в хрустальном свете лезвие ножа..

Мой учитель грянул посохом о пол. Так Дед Мороз на школьных утренниках «включает» ёлку. Но ни одному Дед Морозу не добиться такого эффекта: из навершия посоха вырвался луч и ударил в хрустальный потолок. И пошли трещины, трещины, исчезла прозрачность, полетели осколки, кто-то завопил: «Спасайся!»

Я отлично помню хрустальную виноградную гроздь на каменном полу. Все «виноградинки» расколоты. На трещинах дробится гаснущий свет.

По неопытности я «перелила» Гарольду почти все свои силы подчистую. Не потому, что такая щедрая, а потому что не умела ещё отмеривать. Что там было в «Хрустале», как меня Гарольд вытащил из-под развалин — не помню.

А очнулась я оттого, что кто-то брызгал на меня водой. Открываю глаза — а это мой учитель, весь изрезанный и поцарапанный, плещет мне на лицо из сложенных лодочкой ладоней. Оказалось, мы сидим на краю обычного фонтана с обычной здешней статуей (каменная женщина поит каменного бродягу), а вокруг — ни души. То ли оттого, что вечер, то ли потому, что попрятались.

Первым делом я потрогала нос — не отрезало ли падающей хрустальной сосулькой? Нет, цел пока нос. И уши на месте. Значит, ничего страшного. Только сил нет, как после болезни. Даже хуже.

— Оберон меня убьёт, — сказал Гарольд шёпотом.

— За что?

— Да есть за что… Ну, пошли.

Легко сказать. Я на ноги подняться не могу — будто на катке в первый раз. Только встану — и шлёп назад.

— Залезай на спину.

Ну, на спине кататься — другое дело; я уселась на моего учителя верхом, ухватилась за плечи, и он пошёл — потихоньку, опираясь на посох. Видно, всех моих сил было недостаточно, чтобы окончательно его, такого взрослого, оживить.

— Гарольд… Это был яд?

— Нет… Пыльца скныря. Отбирает силы.

— А что такое скнырь?

— Я потом расскажу…

Гарольд остановился, поднял посох и поводил им, как антенной, справа налево, слева направо. Оглянулся, «послушал» посохом, что там сзади.

— И как?

— Сзади опасно. Кто-то идёт за нами. Впереди чисто, справа и слева — чисто…

— Гарольд, — я завозилась у него на спине, устраиваясь поудобнее, — ты не можешь быстрее идти?

— Могу. Сейчас.

И в самом деле пошёл быстрее. И молчал, только носом сопел всё громче и громче. А потом задышал ртом. Нам физкультурник вечно говорил: ртом дышите только в крайнем случае…

— Гарольд? А кто это такие вообще, чего им от нас надо?

Он промычал что-то на ходу — мол, не до разговоров мне. Помолчи.

Быстро темнело. Мы двигались сейчас от моря к горам; прямо перед нами светились в вышине два огненных глаза. Это горели костры-маяки в пустых глазницах древнего дракона.

— Гарольд…

Я хотела сказать, что мне страшно, но в последний момент удержалась.

— Слушай, может, кого-то позвать? Оберона?

— Сами справимся.

На очередном перекрёстке он остановился и снова «запеленговал» посохом опасность: по кругу.

— Ну что?

— Сзади. И справа опасность. Впереди нет.

— А слева?

— Какая разница?

— Может, я сама пойду? — предложила я несмело.

Он тут же с облегчением сгрузил меня на мостовую. Я заковыляла, спотыкаясь и цепляясь за его локоть, а он и сам, кажется, едва держался на ногах.

Город будто вымер. Редко-редко светились огоньки в окнах. В темноте шипели фонтаны. Горбатые мостики оказались очень неудобными — слишком крутыми, слишком скользкими, а некоторые ещё и без перил.

Когда я почувствовала, что вот-вот упаду, Гарольд остановился и ещё раз повёл посохом.

— Ну?

Он молчал. Я и сама чувствовала, что ночь вокруг нас сжимается враждебным кольцом.

— Меня надо убить, — сказал Гарольд похоронным голосом. — За то, что я такой болван.

— Нас окружили, да?

Гарольд ударил в мостовую посохом. Как тогда, в «Хрустале», из навершия вырвался луч и высоко в тёмном небе взорвался синими искрами. Это было похоже на фейерверк, только беззвучный и бесконечный: искры кружили, как стая голубей, меняли цвет с сине-фиолетового через жёлто-зелёный к темно-красному и обратно. Я разинула рот: сколько видела салютов, но такого — никогда!

По всему городу прошёл будто ветер. Захлопали ставни. Засветились свечки. Кажется, Гарольд сделал что-то по-настоящему значительное — но при этом потратил последние силы. Засопел, навалился на посох, как древний старик: казалось, выдерни у него опору — упадёт.

— Ленка…

— Что?

— Прости меня. Ты хороший товарищ…

Он говорил, будто прощался навеки. Честно говоря, в этот момент я сильно струсила.

— Эй-эй! Мы бежим — или как?

— Нам некуда бежать…

Я огляделась. Искры в небе гасли одна за другой. Справа был тупик — улица упиралась в каменную стену. Слева — кривенький переулок с далёким огнём в глубине. Улица уходила вперёд, в полумраке там угадывался мостик, и что за мостиком — не было видно. А сзади приближались шаги, мерцали огни — будто люди несли свечи в руках или, к примеру, фонари.