Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чувствуешь их? Все эти взгляды? – Приблизив губы к моему уху, она повела рукой вокруг: – Тебе от них не щекотно?
Нет. Щекотно мне было от ее дыхания на мочке уха. От прикосновения ее колена. Оттого, что она так открыто перешла на мою сторону.
– Я хотела такой же морковный цвет, как у тебя. Я просила. Но мама с Энцо были категорически против, и пришлось согласиться на вишневый.
Зашла преподавательница, синьора Марки, и мы затихли. Она села за кафедру, отметила все новшества – смену моей соседки по парте и прическу Беа – но сказала только:
– Страница двести двадцать, «Одиссея», песнь шестая.
Она была сурова и не допускала никакой фамильярности: «Я вам не подруга, а преподавательница итальянского, латыни и греческого». Ей было тридцать, а выглядела она на пятьдесят.
Мы с Беатриче прилежно отыскали страницу. Синьора Марки начала читать, мы внимательно слушали.
– Здесь мы живем, ото всех в стороне, у последних пределов / шумного моря, и редко нас кто из людей посещает[11].
Я подчеркивала остро заточенным карандашом, и лишь то, что произвело на меня впечатление. Беатриче же, взяв маркер, вела его не отрывая, точно валик с краской: заглавия, тексты, толкования – она выделяла все подряд; не представляю себе, как потом разобрать, где важное, а где неважное. Но мне было до смерти приятно чувствовать ее рядом с собой, поглядывать на ее пенал, ощущать в воздухе персиковый аромат ее крема.
– Здесь же стоит перед нами скиталец какой-то несчастный. / Нужно его приютить: от Зевса приходит к нам каждый / странник и нищий.
Синьора Марки остановилась, подождала, пока все поднимут головы, чтобы посмотреть нам в лицо.
– Нет для жителя Древней Греции обязанности более важной, более священной, чем гостеприимство. Это долг не моральный, не гражданский, но религиозный. Навсикая встречает нагого и грязного Одиссея, от вида которого разбегаются все служанки, но она, невзирая на его облик, принимает Одиссея как дар Зевса.
По классу пошли смешки: «Биелла – дар Зевса! Грязная девчонка, стопудово!» Я уже знала, чем кончится это сравнение; я возненавидела Марки за то, что она выбрала этот отрывок. «Голая, голая!» – слышалось за спиной. «А Мадзини как там она произносит? Ах, Маццыни!» Это было не ново, но мне стало стыдно. Не за них – за себя. Я отвернулась от книги и посмотрела в окно.
Здание лицея было ветхое, облупленное, сырое, и через пять лет его даже закроют из-за аварийного состояния и малого числа учеников. Зато расположено оно было потрясающе удачно – по-моему, лучше всех в стране. В каждом окне плескалось море.
И я, глядя на него, забывалась. Если на уроке было скучно или надо мной смеялись, я единилась с ним. Море вошло в мою жизнь, заполнив пустоту, придав форму одиночеству, которое я зашила за грудиной, рядом с сердцем. Стало особым объектом, тем местом, где, как я узнаю позже, можно похоронить чувство, не имеющее названия.
Беатриче потянулась рукой к моему учебнику, возвращая меня в реальность, и незаметно написала в углу страницы: «Кто он?»
Я не поняла. Синьора Марки снова принялась читать про Одиссея и Навсикаю. Беа, потеряв терпение, прибавила: «Твой парень! Кто?!»
Я задумалась – под аккомпанемент эпической поэзии. Решиться было вовсе не легко. Но у меня еще никогда не было подруги. А уж о такой, о настоящей Барби, я даже и мечтать не осмеливалась. И вот теперь сидела рядом с ней. Я должна была заслужить это, рассказав ей про него.
И я написала на полях ее учебника, мелко-премелко: «Покажу его тебе после урока».
* * *
Раньше я на перемене оставалась в классе наедине со своим песочным пирожным, прижавшись лбом к окну и положив руки на батарею. И эти десять минут утомляли меня больше, чем пять часов занятий. Иногда моя экс-соседка по парте тоже оставалась, грустно склонив голову и делая вид, будто что-то повторяет. Она отражалась во мне, я в ней, и мы обе молчали.
Однако в тот день Беатриче вытащила меня с периферии в самый центр. Когда мы вместе, под руку, вышли в коридор, я ощутила восторг и свободу. Наконец я познакомилась с остальной частью здания: мы прошли все лестницы и все этажи, потому что Беатриче заглядывала в каждый угол и прочесывала каждый туалет, охотясь на моего парня.
– Расскажи мне все, – потребовала она.
И я, откусывая маленькими кусочками свой ланч и едва поспевая за Беатриче (которая, по своему обыкновению, голодала), подчинилась. А все вокруг поворачивались поздороваться с ней, реагируя на мое присутствие кто с любопытством, кто с досадой; в любом случае приветствия были фальшивые: «О, какие волосы! Тебе так идет, просто божественно!»
Я начинала понимать, как мало ее на самом деле любили. Рост у нее уже тогда был метр семьдесят пять; тончайшая талия, плоский живот, упругая задница, длинные изящные ноги – думаю, она вообще никогда не обедала. Она слишком возвышалась над толпой, слишком выделялась. И всех кругом бесила. У них это на лицах было написано. Все они, по крайней мере, там, на юге, в этой богом забытой провинции, готовы были поклоняться красоткам из телевизора, но когда такая красотка оказывалась среди них – без колебаний закидывали ее камнями.
В очереди к автомату с напитками Беа не переставая дергала меня:
– Он тут? Ты его видишь?
– Нет, – повторяла я с облегчением.
Она опустила монету, выбрала ристретто. Выпила его без ничего.
– Может, он не пришел сегодня?
– Я видела его скутер утром.
– Отлично. Раз его нет внутри – значит, он снаружи.
Видя, что она не шутит, я попыталась удержать ее:
– Да ладно, потом!
До конца перемены оставалось минуты три. Беа, игнорируя мое саботажное настроение, потянула меня к запасному выходу, нажала на ручку «антипаника», и мы очутились в защищенном от ветра внутреннем дворе. Я увидела группки ребят постарше, которые курили, стоя кружком или усевшись на пожарных лестницах. Беа затащила меня на одну из этих лестниц и приказала:
– Найди его.
Было холодно, а мы вышли без курток. Сидели наверху, потирая замерзшие руки, со своими красными волосами.
Я переводила взгляд с одной компании на другую и наконец увидела его. Показала Беатриче его белую голову:
– Вон тот.
– Шутишь?! – чуть не в полный голос проговорила она. – Это же Лоренцо Монтелеоне!
Теперь я знала его фамилию. Но толку от этого не было.
– Элитное семейство. Мы даже пару раз попадали к ним на ужин,