Давыдов, отличаются редкою правдивостью и меткостью в оценке некоторых авторитетов, снимаемых ими с тех пьедесталов, на какие авторитеты эти были по обстоятельствам поставлены современными событиями. Так, например, наш вихрь-партизан, как называл его Жуковский, распашисто рубнул в своих посмертных «Записках» по историческому портрету фельдмаршала графа И. И. Дибича[184]. И эта неумолимая оценка действий некогда знаменитого военного мужа не подняла еще против ее автора кликов неудовольствия, преимущественно потому, что личность Дибича не оставила по себе много симпатичных воспоминаний, которым много препятствовали обстоятельства участия Дибича в политическом падении крайне симпатичного для всей России Ермолова[185], за которого крепкою стеною у нас стояло и стоит общественное мнение. К тому же после Дибича не осталось такого прямого потомства, которое могло бы вооружиться против гусарских откровенностей и простодушной правды, высказанной резко и бойко лихим наездником-поэтом, имя которого, благодаря удачам партизанства, так тесно связано со всем, что составляет святыню наших воспоминаний о великом эпосе незабвенной войны двенадцатого года.

Иногда такие воспоминатели погружают перо свое далеко не в розовые чернила тех оптимистов, о которых я выше упомянул, а в такие обыкновенные, например, хотя бы в какие-нибудь ализариновые чернила[186], которые, однако, или разведены некоторою дозою желчи, присущей их характеру, и тогда в большей части живописуемых ими характеров изображаемых ими личностей проявляются нередко черты, не слишком-то лестные для этих личностей. К числу таких повествователей былого принадлежит Ф. Ф. Вигель, человек бесспорно умный, острый наблюдатель и большею частью правдивый, но с крайне пессимистическим пошибом и с постоянною улыбкою сатира. В «Записках» его, изданных отдельными томами по напечатании их в одном из московских журналов[187], встречается многое множество метких и верных замечаний и наблюдений об обществе и деятелях как конца минувшего века, так [и] первой четверти настоящего столетия. В журналистике по поводу появления «Записок Вигеля» явилось немало оппозиционных протестов на сообщения, сделанные их автором[188]. Главнейший протест, однако, был не со стороны родственников лиц, обрисованных загробным ретроспективистом, нет, а на него обрушилось общественное мнение за то, что он, знавший во дни еще крайней его юности нашего всеми нами страстно любимого поэта-баснописца Крылова, которого плохое воспитание, им полученное, и некоторые обстоятельства первоначальной его общественной жизни принесли свои невзрачные плоды и повлияли далеко не очень хорошо и вовсе не похвально на первые житейские шаги нашего впоследствии славного писателя-фабулиста. Все биографы Крылова до тех пор изображали нам «дедушку Крылова» исключительно лишь с одной стороны – [как] добродушного, простодушного, беззаботного и эксцентричного «Русского Лафонтена». Так смотреть на Крылова, так знать и понимать Крылова все мы привыкли, и иным никто из русских людей былого и нынешнего даже, более склонного к анализу и менее расположенного к боготворению авторитетов времени, не хотел во что бы то ни стало знать и понимать милого «дедушку». И вот вдруг на страницах книги едкого и мало снисходительного, никому почти, однако, до тех пор в литературе не известного мемуариста, который к тому же сам по себе, как человек, не оставил особенно симпатичной памяти, являются факты, не делающие чести первой юности того, чей изящный, вылитый из бронзы памятник в Летнем саду[189], постоянно на глазах подрастающего нашего поколения, напоминает этому поколению о существовании в нашем отечестве своего бессмертного Лафонтена[190], и это детство среди цветов и зелени с упоением повторяет очаровательные, никогда не способные состариться апологи этого философа-баснописца. Тогда правду, высказанную очевидцем об одном из случаев в молодости любимого писателя, сочли за святотатство и не захотели даже считать правдою, а назвали злою клеветою, почему общественное мнение вдруг прогневалось на автора этого дерзкого обличения, хотя автор этот давно уже до напечатания этих мемуаров истлел в могиле. Со всем тем книга Вигеля полна множеством любопытных фактов и верно фотографированных характеристических черт личностей, имена которых принадлежат истории нашего общественного быта и строя, а со всем тем эти интересные мемуары много видевшего очевидца теперь остаются как бы заподозрены в несправедливости, в воззрениях, основанных на личных отношениях их автора к тем людям изображаемой им эпохи, деяния которых имеют уже свое историческое значение. А между тем, заметьте, Вигель высказал из воспоминаний о Крылове, шестнадцатилетнем мальчике[191], несравненно менее того, что Давыдов передал нам о Дибиче, уже фельдмаршале и находившемся на склоне его многолетнего военного поприща. Вот вам пример капризов общественного убеждения!..

Необыкновенно занимательные воспоминания приобретшего к себе почти чуть-чуть не такую же, как Крылов, симпатию всего чисто русского, мало-мальски хотя интеллигентного люда, писателя даровитого и знаменательного, Сергея Тимофеевича Аксакова[192], доныне, сколько помню и знаю, не подверглись нападениям журнальной критики. Это преимущественно оттого, что покойный добродушный Сергей Тимофеевич большею частью ежели и изображал в своих записках чью-либо дурную сторону, то это были люди довольно темные, малоизвестные, не приобретшие никаких симпатий русского общества и не оставившие по себе никакого мало-мальски значительного потомства, тогда как таких людей, как, например, Щепкин, драматический русский артист, всем нам, русским людям, очень любезный, Аксаков представляет в самом привлекательном виде, кажется не имеющим ни соринки, ни задоринки. Дружеские отношения ретроспективиста и здравствующие сыновья Щепкина[193] – вот основания этой приятельской апофеозы. Много не совсем лестной правды высказывается в книге Аксакова бывшему некогда министру народного просвещения Александру Семеновичу Шишкову, и приводятся из его жизни факты далеко не такие, которые могли бы служить к изящному нравственному портрету этого государственного мужа Александровского царствования, факты, свидетельствующие преимущественно о мелочности и низком уровне некоторых моральных правил этого высокопревосходительного сановника, почти помешавшегося на бесполезных и бестолковых корнеисследованиях русского языка[194]. Но Шишков не оставил по себе прямых наследников своего имени, и вот никто не думает восклицать против всех этих фактов, приводимых Аксаковым, хотя непреложность таких фактов, ежели бы для нас слово Аксакова не было священно, доказывать ни автор, ежели он был жив, ни живущие между нами и поныне достойные его и всею Россиею уважаемые сыновья[195] положительно никак бы не могли, потому что факты эти, как и те, [какие] приводят все почти ретроспективисты, какие привожу и я в моих давнишних воспоминаниях, исключительно основаны на памяти того, кто их положил на бумагу; но, конечно, могут быть или подтверждаемы, или отвергаемы современниками описываемой эпохи, ежели современники эти имели, при их положении в свете, ту же возможность, как и автор, знать те же подробности и те же обстоятельства, ежели не больше, то не