особенно симпатична. Чета эта жила плохо, Греч давал частый повод к неудовольствиям своей Варваре Даниловне, упрекая ее в гарпагонстве[232], в незнании светских приличий и пр.

Еще в семействе Греча была одна замечательная особа, сестра Греча Катерина Ивановна, старая дева, во всей силе значения этого слова. Она имела на всех и на все в доме брата влияние. Не расположенная к Варваре Даниловне, которую она сумела устранить даже от воспитания детей и всякого с ними сближения, на брата своего Николая Ивановича она имела безграничное влияние и делала с ним все, что хотела. Особа эта отличалась замечательным умом и многосторонним образованием и, когда хотела, обворожительною любезностью, при всем том, что наружность ее была далеко не привлекательная: лицо красно-малиновое, как бы в огне, что французы называют couperosée[233], брови белые, как льняные полоски, над светло-серыми глазами, губы всегда изъеденные до ран, зубы черные и далеко не в комплекте, и за тем всегда с высочайшею прическою à la grecque[234] белесоватых волос, поддержанною огромною гребенкою, какие тогда уже начинали выходить из моды. Все приближенные к Гречу и почему-либо мало-мальски зависевшие от него, – движимые природным инстинктом искательства, – старались наперерыв всеми тяжкими приобрести себе доброе расположение Катерины Ивановны. Интимнейшими людьми в доме Греча были француз де Моннерон, датчанин Гасфельд и невшателец Рейф. Первый, monsieur de Monneron, объявлял себя бразильским консулом. Я, помню, видел даже как-то раз Моннерона в каком-то фантастическом статском мундире со множеством золотого шитья и со шпагою у бедра. Это было в 1830 году, в тот день или скорее в тот вечер, когда мадам Бельвиль-Ури, пианистка из порядочных, но далеко не из самых первоклассных, играла в зале Греча, прежде чем приступить к публичным концертам[235]. Помню, будто в сию минуту, как Моннерон со свойственною ему торжественною миною провел под руку госпожу Бельвиль-Ури к роялю и как она, разряженная в пух и прах, молодая дамочка, худенькая и, однако, миловидная, шла плавно и весело, пошевеливая головкою, покрытою облаком блонд[236], перевитых несколькими радугами колыхающихся и развевающихся лент.

Кстати здесь сказать, что не одна Бельвиль-Ури, впоследствии сблизившаяся с домом Греча, где почти жила, но все приезжавшие в Петербург артисты: певцы, музыканты, декламаторы, вантрилоки[237], фокусники и пр., даже такие артисты, как заговариватели змей и хозяин ученой собачки Мунито[238], непременно являлись в гостиную Греча и показывали здесь свое искусство – частично по воскресеньям, когда Греч был en famille[239], и публично по четвергам, когда залы Гречева дома наполнялись множеством гостей. Таким образом, мне пришлось слышать у Н. И. Греча лучших певцов и музыкантов и видеть фокусы, исполняемые без всякого почти приготовления знаменитыми Боско и Мольдуано, с которыми у Греча состязался иногда тогдашний издатель недоконченной «Панорамы Петербурга»[240] и очень хорошего «Журнала общеполезных сведений»[241], приобретший себе такую многообразную известность, Александр Павлович Башуцкий, человек в высшей степени приятный и интересный. Они, я помню, неоднократно спорили между собою и старались подметить один у другого каждую мало-мальски не вполне ловкую работу фокуса. Этот необыкновенный поединок между каким-нибудь действительным штукмейстером и камергером двора его величества был полон занимательностей. Конечно, это делалось шутки ради и в совершеннейшей интимности.

Моннерон почти жил у Греча, да кажется, и было время, что в самом деле жил, так как ему сильно покровительствовала вышеупомянутая всемогущая Катерина Ивановна Греч. Моннерон был молодец на все руки: худощавый, горбоносый, с волосами как бы слегка опепеленными, мастер читать прозу и стихи. Он почти каждый четверг в зале Греча делал то, что называл une heure de bonne littérature[242], т. е. он мастерски читал несколько новых и несколько очень старых произведений французской литературы. Так, здесь я в первый раз из уст Моннерона услышал отрывки из нового тогда романа Виктора Гюго «Notre-Dame de Paris»[243]. Он сверх того читал разные отдельные стихотворения, а иногда и целые театральные пиесы. Кроме всех этих чтений Моннерон, приятный и общительный француз, был горазд и на многое другое. Так, например, он очень удачно распевал разные водевильные куплеты и некоторые народные песни нормандские, бретонские, гасконские, швейцарские, голландские, английские, даже негритянские и пр., и все это в подлиннике. Вообще он был очень приятный и даже увлекательный собеседник, как человек бывалый и на своем веку видавший многие виды, а также посещавший различные страны, начиная от тропиков до ледяного пояса. Моннерон был знаком в городе с тысячами лиц и был принят в многоразличных обществах, но со всем тем, однако, никто не знал его коротко; никому, даже из французов петербургской колонии, не было положительно известно, откуда именно он, где его родственники, где был его домашний очаг. Говорили о нем и то, и се; но всего тверже была легенда, чуть ли не им самим сочиненная, что он родился на каком-то корабле, во время какого-то морского боя, и что отец его, морской капитан, принужденный его оставить, вытатуировал у него, еще младенца, на груди фамилию Monneron. Последнее обстоятельство, об этой татуировке, подтверждали те лица, которым случалось видеть Моннерона в костюме Адама, например, в ванне, до которой он был страстный охотник[244]. «Читальные вечера» Моннерона в зале Греча не всегда были безвозмездные; иногда надо было за них платить, да и недешево, что-то вроде, помнится, пятирублевой ассигнационной бумажки; но эта довольно высокая плата, вместо того чтоб оттолкнуть посетителей, напротив, привлекала их, впрочем, конечно, преимущественно из аристократического круга и из богатого купечества. Так, на этих «читальных вечерах» можно было видеть тогдашних содержателей английского магазина гг. Никольса и Плинке, молодого Жадимировского, барона Штиглица сына, т. е. того, который теперь тайный советник и недавно стоял во главе Государственного банка. Много было и других; всех не перечесть. Помню также, что являлись в эти вечера в залу Греча модистки французских дамских магазинов со своими хорошенькими demoiselles de magasin, de comptoir и d’atélier[245]. Эта женская группа веселых трещоток доставляла особенное удовольствие некоторым молодым людям из аристократического и коммерческого круга. Тут же встречались и тогдашние первоклассные актрисы со сцены Михайловского театра[246] – Виргиния Бурбье, Аллан, Бра, Мейер и пр. По окончании чтения, заключенного разного рода шутками и фарсами вроде спора гасконца-матроса с матросом-англичанином, сам лектор сходил со своей эстрады и, вмешавшись в толпу посетителей и посетительниц, сыпал блестки остроумия и каламбурил напропалую. Сборы денежные за эти чтения имели официально, судя