Когда принесли заказ, она разговорилась. Все вдруг вспомнилось: еда, что мы ели тогда, наши нежные взгляды, музыка, звучавшая по радио, сказанные слова… Ничего не забылось.

Одно воспоминание сменялось другим, и мы с каждой минутой становились все сентиментальнее. «Снова влюблен… я не хотел этого… что мне теперь делать? …» Казалось, между нами ничего не изменилось — не было Стаси, квартирки в полуподвале, непонимания. Не было ничего, кроме нас, двух вольных птах, и вечности впереди.

Генеральная репетиция в костюмах — вот что это было. Завтра будем играть перед публикой.

Спроси меня тогда, что есть подлинная реальность — эта любовная греза, эта нежная песня или та жизненная драма, что вызвала ее из небытия, я ответил бы: «Конечно, греза. Конечно, она».

Мечта и действительность — разве они не взаимосвязаны?

Помимо собственной воли, мы говорили много и искренне, глядя друг на друга по-новому — жадным и голодным взглядом, совсем не так, как прежде; мы пожирали друг друга глазами, словно жили последний день. Наконец мы вместе, наконец обрели понимание, и теперь наша любовь не кончится никогда. Бодрые и обновленные, вышли мы из ресторана и, слегка пошатываясь от пронзительного ощущения восторга, рука об руку пошли бесцельно по улицам. На этот раз никто даже не посмотрел в нашу сторону.

Мы продолжили разговор в бразильской кофейне. Здесь охватившая нас эйфория пошла на убыль. Начались признания, произносимые неуверенным голосом, в котором звучали сознание собственной вины и сожаление. Все, что она натворила — а были ужасные вещи, ты даже представить не можешь, — она делала из-за страха потерять мою любовь. Я в простоте душевной уверял Мону, что она преувеличивает. Просил забыть прошлое, уверял, что оно, каким бы ни было — истинным или ложным, подлинным или вымышленным, — уже не имеет для меня никакого значения. И клялся, что в моей жизни никогда не будет другой женщины.

Наш стол в кофейне имел форму сердца. Перед ним, этим ониксовым сердцем, мы приносили наши клятвы в вечной любви.

Наконец я понял, что больше не выдержу. Слишком многое сегодня услышал.

— Пойдем отсюда, — взмолился я.

Домой мы добрались на такси и всю дорогу молчали, не в силах произнести ни слова.

Дома нас ждали большие перемены. Вещи лежали на своих местах, все сверкало чистотой. Стол накрыт на троих. В центре стола — огромная ваза, полная фиалок.

Если бы не фиалки, все было бы замечательно. Но их присутствие в комнате как бы принижало все то, что мы с Моной сегодня говорили друг другу. Их немое послание было красноречивым и неопровержимым. Им не надо было раскрывать губы, чтобы заявить: любовь — чувство взаимное. «Люби меня, как я люблю тебя». В этом была суть послания.

Приближалось Рождество, и мои дамы, проникнувшись духом праздника, решили пригласить в гости Рикардо. Он уже много месяцев добивался этого приглашения, и для меня осталось загадкой, как им удавалось все это время держать на расстоянии такого настойчивого поклонника.

Так как подруги часто упоминали при Рикардо мое имя — наш эксцентричный друг, писатель, может быть, даже гений! — мы договорились, что я появлюсь вскоре после его прихода. Такая стратегия преследовала две цели, главная из которых заключалась в том, чтобы Рикардо ушел вместе с ними.

Когда я пришел, Рикардо чинил юбку. В доме атмосфера как на картинах Вермера. Или на обложке «Сатердей ивнинг пост», где рекламируется деятельность сотрудников «Лэдис хоум».

Рикардо понравился мне с первого взгляда. Все, что рассказывали о нем женщины, подтвердилось, но было в нем и еще кое-что, оказавшееся им не по зубам. Мы сразу же заговорили как старые, добрые друзья. Или как братья. По словам женщин, Рикардо был кубинцем, но в разговоре я выяснил, что родом он из Каталонии, а на Кубу перебрался уже молодым человеком. Как все его соплеменники, Рикардо держался очень серьезно, почти сурово. Но стоило ему улыбнуться — сомнений не оставалось: у этого человека сердце ребенка. Гортанный акцент придавал его речи певучий оттенок. Внешне он разительно напоминал Казальса. Серьезный человек, но не зануда, каким представлялся по рассказам женщин.

Глядя на Рикардо за шитьем, я вспомнил, что о нем говорила Мона. И его слова, которые он произнес очень тихо: «Когда-нибудь я тебя убью».

Он был из тех, кто держит слово. Как ни странно, но у меня возникла уверенность: как бы ни поступил Рикардо, это будет справедливо. В его случае убийство было бы не преступлением, а актом возмездия. Он не мог совершить ничего бесчестного. Это был благородный человек.

Изредка отрываясь от шитья, Рикардо делал несколько глотков чая, который поставили перед ним женщины. Думаю, он так же спокойно и методично потягивал бы и «огненную воду». Он следовал некоему ритуалу. Даже его речь была частью этого ритуала.

В Испании он был музыкантом и поэтом, на Кубе работал сапожником, а у нас стал никем. Впрочем, это его вполне устраивало. Будучи никем, он тем самым становился всем. Не надо ничего доказывать, ничего добиваться. Превращаешься в совершенное творение, вроде скалы.

Красавцем Рикардо было трудно назвать, но весь его облик излучал доброту, благородство и снисходительность. И такого человека мои дамы думали облагодетельствовать приглашением на чай! Они даже не подозревали, насколько тонко постиг он их игру. Им трудно поверить, что, все понимая, он по-прежнему дарил им свою любовь. Или то, что он не ждал от Моны ничего другого, кроме разрешения и впредь пылко ее обожать.

— Однажды я женюсь на тебе, — преспокойно заявляет он. — И тогда все это покажется сном.

Он медленно поднимает глаза и смотрит сначала на Мону, потом на Стасю и на меня. И как бы говорит: «Вы слышали, что я сказал?»

— Какой вы счастливец, — говорит Рикардо и по-доброму смотрит на меня. — Какой счастливец, что можете наслаждаться дружбой этих двух женщин. К сожалению, я не принадлежу к числу их близких друзей. — И продолжает, повернувшись к Моне: — Скоро ты устанешь окружать себя тайной. Это все равно что проводить целый день перед зеркалом. Я смотрю на тебя из-за зеркала. Тайна не в том, что ты делаешь, а кем являешься по сути. Когда я вырву тебя из этой ужасной жизни, ты станешь чиста, как статуя. Сейчас твоя красота — вроде мебели, которую слишком часто передвигают с места на место. Нужно вернуть ее туда, где ей следует быть, — на свалку. Когда-то я думал, что все должно выражаться через музыку или стихи. И не догадывался, что некрасивые вещи тоже имеют право на существование. В те годы самым страшным грехом я считал вульгарность. Но со временем я понял, что она может быть достойной и даже привлекательной. Нет смысла всех мерить одной меркой. Все стоят на грешной земле, и только некоторые дотягиваются до звезд. Все мы вылеплены из глины. Включая Елену Троянскую. Никто, даже самая прекраснейшая из женщин, не смеет прикрываться своей красотой…

Он говорил спокойным, ровным голосом, не прекращая работать. Вот истинный мудрец, подумал я. В нем равно присутствуют и мужское, и женское начала; он страстен и одновременно уравновешен и внимателен; независим и способен на жертву; он прозревает самую душу любимой — постоянный, преданный, почти боготворящий свою избранницу, хотя знает все ее недостатки. Истинно благородная душа, как сказал бы Достоевский.