– Дальше, Игорь, ты меня не провожай, я дойду сама.

– До общежития еще целый квартал в темноте.

– Нет, как раз перед общежитием пятисотсвечовая лампа на столбе. Видишь, мошки вьются.

– Вижу, – ответил покорный юношеский голос, как будто мошки и в самом деле были тем доводом, против которого он уже не мог спорить. Но тут же неуловимо изменившимся голосом он сказал: – Тамара!

– Что? – Греков услышал, как и второй голос чутко изменился в тон первому.

– Это только мне запрещается провожать тебя дальше этого угла?

– Спокойной ночи, Игорь, – сухо и гордо сказала Тамара Чернова.

Фигура поменьше и потоньше отделилась от другой и двинулась по улице в тот конец квартала, где вокруг лампы смерчем клубились мошки.

– Ты меня не поняла, Тамара. – Греков увидел, как Игорь Матвеев догнал ее и взял за руку. Руку свою она отняла, но остановилась. – Я не для того, чтобы напомнить. Какое может иметь значение то, что было в прошлом. Если у тебя с ним все порвано…

– Ты опять, Игорь, спрашиваешь…

– Нет, я не буду. Мы постоим здесь всего десять минут – и ты пойдешь. Не знаешь, что это так пахнет? Очень похоже на твои духи, но еще тоньше. Вчера этого запаха здесь не было слышно.

– Розы. Они только сегодня расцвели. Я еще утром заметила, когда шла на работу.

– В это время года?

– Профан.

– В самом деле профан. Слышу; как будто действительно розы, но я всегда был уверен, что они только весной цветут.

– Тише. Здесь живет Греков.

– Нет, ты посмотри, Тома, на этот куст, на который падает свет. Я еще не встречал таких крупных. Сейчас я тебе нарву.

– Но здесь же живет Греков, – понижая голос, повторила Тамара.

– До него в этом доме жили другие люди, кто-нибудь из тех, кто теперь переселился отсюда, и розы принадлежали им.

– Нет, мне говорили, что Греков каждый раз, переезжая с места на место, возит с собой любимый сорт роз.

– Кто бы мог подумать? – с удивлением сказал Игорь. Он уже взялся за колья полисадника, чтобы перемахнуть на ту сторону, и остановился.

, – Посмотри, а эти пять растут вместе. Целый букет! – с чисто женской непоследовательностью закричала Тамара.

И этого оказалось вполне достаточно, чтобы тот, кто уже начал колебаться, перестал колебаться.

– Сейчас, – ответил он так же быстро, как перемахнул через палисадник, спрыгивая на мягкую, не далее как вчера вечером политую землю.

Нет, этого Греков уже не мог позволить. Выступая из своего укрытия, он уже совсем готов был обнаружить свое присутствие самым решительным образом, если бы не слова Игоря:

– Конечно, если сам посадил, то с моей стороны это действительно подло. Но если бы Василий Гаврилович был теперь здесь, он бы ни за что нам не отказал.

– У них еще свет в окнах. – Тамара Чернова, волнуясь, с этой стороны частокола подавала советы. – Ты не только с того куста рви, чтобы не так было заметно. Нет, на нем, пожалуй, самые крупные.

– И самые колючие. А, ч-черт!

– Ты что, решил все оборвать?! Я всегда считала, что Греков к тебе относится лучше, чем к кому-нибудь из других ребят, а ты его грабишь.

– Во-первых, я режу через одну, даже через две. Нельзя же, чтобы только они с Валентиной Ивановной радовались им. Собственность на красоту – самый худший вид собственности… К чему не вынудит любовь, – не то в шутку, не то всерьез заключил Игорь.

– Пора бы людям уже придумать какое-то другое слово, – презрительно заметила Тамара.

Игорь, орудуя ножиком в палисаднике, вскрикнул:

– Они кусаются!

– Не жадничай.

– Чем яростней шипы, тем ярче розы.

– А это уже из стихов Вадима Зверева. – Она пригрозила: – Сейчас я уйду!

Только после этого он послушался ее и, протягивая ей через палисадник лохматую охапку, сказал:

– Слово, Тамара, другое придумать можно, а…

Она немедленно перебила его:

– Кажется, мы с тобой уже условились.

Тем же путем перепрыгнув через частокол, Игорь очутился на улице. Лезвием света, падавшего из окна на кусты роз, прихватило й их лица: его большой чистый лоб под строгим, аккуратным зачесом ярко-каштановых волос, темные и, пожалуй, не в меру крупные, скорее, девичьи глаза и ее тоже каштановую с локонами головку.

– Все наши девчата в общежитии лопнут от зависти, – говорила она, прижимая к себе розы, на которые безропотно смотрел из своего укрытия их подлинный владелец.

И когда они уже отдалились от Грекова по улице, сопровождаемые запахом роз, увлажненных ночной росой, до его слуха донеслось:

– Хорошо, Тамара, будем как условились.

Да это был тот куст. Тамара лишь немного ошиблась: все другие кусты три года назад посадил под окнами дома Греков, а этот посадила Валентина Ивановна. Впрочем, это было одно и то же и теперь уже не имело значения.

За его спиной по безлюдной улице прошуршала автомашина. Повернув голову, Греков увидел, что она остановилась у большого столба с лампой, вокруг которой метались мошки. Человек, вышедший из машины, направился, пересекая площадь, к женскому общежитию. Несмотря на то что он старался держаться за кругом света, распространяемого пятисотсвечовой лампой, Греков узнал Гамзина. Только у него на стройке и был такой же, как у Автономова, плащ. Гамзин пересек площадь, нагнулся и, что-то подняв с земли, бросил в окно второго этажа общежития. Должно быть, маленький камушек, мельчайшую гальку, потому что стекло в окне звенькнуло совсем тихо. Гамзин постоял под окном, еще раз нагнулся и снова бросил камушек. На этот раз стекло задребезжало громче. Тотчас же половинки окна распахнулись на две стороны. Заспанный девичий голос произнес на всю площадь:

– Тамарка, тебя уже другой вызывает. Еще стекло разобьет.

Гамзин шарахнулся за угол общежития, но голова его выглядывала из-за водосточной трубы. В окне забелело лицо. Издали Грекову было не разглядеть, чье оно, но в том, что Гамзину отвечала Тамара Чернова, он уже не сомневался.

– Идите, Борис Аркадьевич, домой.

– Только на полчаса. – сказал Гамзин.

– Нет, – ответила Тамара, и ее рука потянула внутрь половинки раскрытого окна.

Но следующие слова Гамзина тут же заставили ее отказаться от этой попытки.

– Мы сможем до утра успеть на катере в станицу и обратно.

Оставалось только недоумевать, каким образом эти слова Гамзина могли поколебать решимость Тамары Черновой. Внезапно надломленным голосом она обронила: