Вот в таком страхе я жил. А еще я двоедушничал. Тоже не сахар. Я молился вместе с больными — но не хотел, чтобы во мне видели того, кто молится вместе с больными. Я был уверен, что сестры и другие врачи неправильно поймут мои мотивы и даже поставят под сомнение мою добросовестность как хирурга. Была и еще проблема: в этой клинике я работал уже семь лет и установил со многими довольно крепкие отношения. Люди прекрасно меня знали. И узнай они о том, что меня так повело, отношения могли бы измениться, — а я не хотел иметь никакого дела ни с лишним вниманием, ни с вопросами.

И тем не менее эта молитва тайком невыносимо раздражала. Ждать, пока сестры и анестезиологи покинут операционную, чтобы я мог помолиться… несомненно, это было самой жалкой частью моего дня. Пока я ждал, меня всякий раз охватывал страх. Я не мог сосчитать, сколько раз ходил на цыпочках по предоперационной, убивая время, — или притворялся, будто читаю историю болезни в отсеке больного, а на самом деле ждал, пока сестры закончат и займутся другими делами.

А потом настал перелом.

Как-то днем я прошел в набитую предоперационную со смешанным чувством — предвкушение, надежда и в то же время некое раздражение. Я собирался молиться, как обычно, но мне надоело ждать, пока все сестры и анестезиологи покинут помещение. Я очень старался подгадывать время, когда мог бы остаться с больными наедине, но так и не смог. Придешь рано — там администраторы цепляют на больных браслеты. Придешь поздно — там анестезиологи. Придешь вовремя — рядом все время крутятся медсестры. А придешь слишком поздно — рискуешь: бригада уже может увезти больного на операцию.

Вот и в тот день я стоял и, пытаясь выглядеть занятым, ждал, пока трудолюбивая сестра покинет отсек. Мое раздражение все нарастало. Я чувствовал нетерпение, тревогу, утрату самообладания. Внезапно внутренний голос — я знаю, это был Бог — задал мне неожиданный и простой вопрос: «Ты веришь, что поступаешь правильно, когда молишься перед операцией?»

Я на мгновение задумался и молча ответил:

«Да, я знаю, что это правильно. Я видел результат. Молитва дает покой. Слезы освобождают чувства. И больные меня благодарят».

«Тогда чего ты боишься? Если не веришь в то, что делаешь, почему не прекратишь?»

Я замер. Прекратить молиться? Мне открылся целый иной путь заботы, дающий благо и мне, и другим. Я наслаждался молитвой и не хотел прекращать. Я просто хотел продолжать как прежде, втайне от всех.

«Я не могу перестать, — ответил я. — Это неправильно. И для людей, и для меня».

«Так чего ты боишься?» — упорствовал голос.

Зараза! Придется признать правду. Я боялся потому, что все еще ценил мнение других обо мне и о моей репутации. Уязвленный, я вступил в спор:

«Не хочу, чтобы люди думали, будто я один из этих чудаков, которые только ходят и молятся. Да я годами ковал репутацию в этой сфере и в этой клинике!»

«Не хочешь, чтобы в тебе видели того, кто ходит и молится о других?» «Да, верно».

«Но ведь ты ходишь и молишься о других?» — спросил голос, и, хоть никто нас не слышал, я покраснел от стыда.

«Да, но я не хочу, чтобы так думали люди!»

Вот и все, что я мог ответить.

Бог явно указывал мне на лицемерие. Я хотел и рыбку съесть, и хвостиком не подавиться. Мне нравилось молиться за людей и видеть силу и утешение, которое им приносила молитва. Но при этом я не хотел, чтобы другие даже подозревали о том, что я молюсь и верю, будто Бог имеет отношение к медицинской помощи. На отказ от этой жизни во лжи требовалась отвага. Но, если бы я сумел, я бы скинул с плеч гору! Не нужно больше ждать, пока уйдут медсестры, не нужно мучиться, не нужно таиться… Меня манила свобода, которая могла прийти, стань я смелым и честным. Но на кону, помимо этого, были репутация и гордость.

Я должен был сделать выбор.

И в тот момент, посреди гула предоперационной, я решил быть искренним, чего бы это ни стоило, — репутации, работы или уважения коллег. Заглушив все сопротивление, которое еще оказывало сердце, я подошел к больной и встал у ее постели.

— Доброе утро, миссис Грин, — поздоровался я.

— Доброе утро, доктор, — ответила она. Она выглядела уставшей и смиренной, как будто сюда ее привел долгий путь. Медсестра терпеливо протирала ее руку тампоном, не обращая на нас внимания.

— Мы уже говорили об операции, которая вам предстоит. Вы осознаете риски?

— Да, осознаю.

— Хорошо. Итак, сегодня утром я вылечу аневризму в задней части вашего мозга. Если все пройдет хорошо, вы выйдете из наркоза и восстановитесь спустя пару часов. У вас еще остались вопросы?

— Нет, не думаю, — она покачала головой.

Не дав себе времени даже на небольшую паузу — от страха, что могу вообще остановиться, — я продолжил:

— Не возражаете, если я помолюсь за вас?

Я знал: реакция будет.

Медсестра сидела ко мне спиной и как раз склонилась над левой рукой миссис Грин, готовясь ставить капельницу. Она остановилась, быстро взглянула на меня и встала. Молча. Миссис Грин недоверчиво на меня посмотрела, смутилась, но кивнула.

Без колебаний я сжал ее пальцы сквозь одеяло и начал молиться:

— Господи, спасибо тебе за мисс Грин. Она ценна для Тебя, и прошу, дай мне мудрость и мастерство, чтобы исцелить ее сосуды. Мы просим тебя о помощи. Подари ей покой. Аминь.

Когда я открыл глаза, то ожидал увидеть мир на лице миссис Грин — уже привычный мне вид, — но увидел лицо, искаженное болью. Она силилась улыбнуться, но улыбка выходила жесткой и резкой. Да что случилось? Я взглянул в сторону сестры.

Ох ты!

Я как-то даже не посмотрел, чем именно та была занята, когда я наконец расхрабрился и заговорил о молитве. А она в тот момент, вставив иглу в руку миссис Грин, искала вену, — и в знак почтения, прекратив работу, невольно склонила голову. Пока я тут благодушничал, игла все время торчала в руке больной! Какой уж тут мир и покой!

Простите меня, миссис Грин, бога ради!

Я что-то пролепетал в свое оправдание, медсестра продолжила охоту за веной, нашла ее и прикрепила иглу к руке.

— Спасибо, — с явным облегчением поблагодарила нас обоих больная.

Да, со временем получилась неувязка. Но я перешел границу смелости и не собирался поворачивать назад. Я по-прежнему предпочитал молиться с больными и их семьей один на один: так было проще. Я считал эти мгновения святыми и прекрасными — и не хотел уменьшать их значение для больных, допуская присутствие других людей, способных воспринять все совершенно иначе. А еще я не хотел тревожиться насчет того, не обидел ли я медсестер или других сотрудников — и не доставил ли им неудобств. Но с этого момента я уже готов был молиться, даже если рядом оказывались сестры, — а это случалось довольно часто, так что я не раз удостоился шокированных взглядов. «Что он делает? — словно спрашивали они. — Что-то новенькое? Посмотрим, что скажут!» Многие прекращали работу, как будто налетал порыв ветра, и ждали, пока молитва не утихнет. Иные склоняли головы и, казалось, принимали молчаливое участие. Третьи работали как ни в чем не бывало.