Как-то субботним вечером в кабачке Клейнсайта он встретил Йеппе с итальянцем. Те подцепили где-то двух дворцовых слуг, одноглазого громадного серба и низенького, вертлявенького парня из Вюртемберга, который уверял, что воевал в венгерскую кампанию вместе с Кеплеровым братом. Звали его Крамп. Серб порылся у себя в гульфике, откопал флорин, заказал шнапса на всех. Скрипка запиликала, три шлюхи загнусавили похабно, пустились в пляс. Крамп на них покосился, сплюнул: «Заразные все, знаю я их». Зато серб таял, масляно оглядывал скачущих баб единственным зеленым глазом, стучал кулаком об стол в такт джиге. Тут и Кеплер заказал шнапс на всех.

— Эге! — хмыкнул Йеппе. — Господин математик нынче разгулялся. Никак хозяин жалованье выплатил?

— Вроде того, — ответил Кеплер и вдруг себя почувствовал весельчаком, повесой.

Сели за картишки, снова пили. Итальянец был в черном бархатном камзоле, в мягкой шляпе. Кеплер его застукал на том, что тот сунул в рукав валета. Выиграл, ясное дело, осклабился, глядя на Кеплера, потом потребовал джигу, встал, вместе с шлюхами пустился в пляс. От их скачков бросало в дрожь свечное пламя. «Веселый малый!» — приговаривал Йеппе, а Кеплер кивал, осоловело ухмыляясь. Танец стал общей свалкой, как-то вдруг всех выкатило под звезды. Одна шлюха повалилась навзничь, дрыгая толстыми ногами. Кеплер, привалясь к стене, смотрел, как похотливый танец кружит в луже света, льющегося из окна кабака, и вдруг — ниоткуда, отовсюду сразу, от скрипки, от дрожания свечей, от топота, круженья, из пьяного глаза итальянца — пришел к нему обрывок мысли. Ложно. Что — ложно? Да тот принцип. Одна шлюха его облапила. Да-да, вот оно, вот! Принцип равной скорости — он ложен. Ему это показалось забавно, отвернувшись, он рассеянно склонился над канавой, и — сразу спало с души. Крамп тронул его за плечо: «Слышь, друг, если колечко к горлу подопрет, ты его не выблевывай, оно из задницы пожаловало». Где-то за спиной смеялся итальянец. Ложный, ох, Господи, ложный принцип, да!

Пошли в другой кабак, еще, еще. Серб по дороге потерялся, Феликс с карликом, со шлюхами, кружась, исчезли в темноте, Крамп с астрономом одни взбирались на Градчаны, орали, распевали слезные песни о Вюртемберге, родимой стороне. На рассвете уклончивая улица наконец объявилась, а дальше Кеплер — скачущая шлюха засела в голове — шепча, квохча, пытался придать тяжелому каменному телу Барбары редкостную позу, а для чего, и сам не помнил похмельным, жутким утром, хотя кое-что и намекало на провальный опыт: изгиб широкого бедра, терпкая вонь мочи из глиняного сосуда под кроватью. Барбара потом неделю с ним не разговаривала.

Попозже, когда рассеялись пары мертвецкой, он, как собиратель без гроша любуется ворованным сокровищем, стал так и сяк рассматривать открывшееся: принцип равной орбитальной скорости есть ложный догмат. И это — да-да, единственный и очевидный ключ к загадке Марса, которую тот тысячелетьями таил от величайших астрономов. Но почему, за что, за что ему такое благовестие? Какой же ангел, с небес низринувшись, нашептал все это ему в ухо? И странно! Часть ума трудилась в тишине и в тайне, покуда сам он надирался, плясал, вожделел заразных шлюх. Непривычное смирение овладело им. Надо исправиться, да, теперь он будет разговаривать с Барбарой, выслушивать ее нытье, он будет кроток с датчанином, молиться с утра и на ночь, по крайней мере до поры, пока не хлынут новые загадки.

Те не заставили себя долго ждать. Из-за отмены этой равной скорости все вдруг обрушилось, и надо было все начинать сначала. Он не унывал. Что ж, наконец появилась работа, вполне достойная его. Там, где прежде, в Mysterium, были сплошные отвлеченности, теперь объявилась сама действительность. Тут были точные наблюдения над видимой планетой, соотношенья, закрепленные во времени и пространстве. Свершилось! Да, не случайно достался ему Марс. Кристиан Лонгберг, завистливый дурак, вцепился в свою лунную орбиту; Кеплер смеялся, и здесь провидя трепет крыл ангельских, воздетый перст. Теперь-то он удостоверился, что Марс прячет ключ от тайны мирозданья. Сам же Кеплер, будто простертый в тугом, блестящем воздухе, — плыл по небу. И семь месяцев превратились в семнадцать.

Браге уверял, что он спятил: равная скорость — неопровержимый принцип. А дальше он станет уверять, будто планеты не движутся по правильным кругам! Кеплер только плечами пожимал. Собственные же наблюдения датчанина показывают, что этот принцип ложен. Нет, нет, нет — Тихо Браге тряс большой плешивою башкой, — тут должно быть какое-то иное объясненье. Кеплер недоумевал. Зачем искать иного ответа, когда уж найден верный? Какой-то страж, блюститель, засев в уголке ума с пером и с аспидной доской, с испорченой печенкой, препятствовал дальнейшим рассужденьям. Браге был разочарован; как ни мало он возлагал надежд на то, что полоумный шваб решит для него загадку Марса, — лопнули и те. Кеплер не отставал, погодите, смотрите же — ах, где мой циркуль, куда я циркуль подевал? — все же почти готово! Даже допустив разную скорость, для исчисления орбиты требуется всего лишь исчислить радиус круга, определить его направление относительно определенных звезд оси, связывающей афелий с перигелием, положение на этой оси Солнца, центр орбиты и — ладно, пусть еще punctum aequans, он и его согласен сохранить ради своих расчетов. Разумеется, все это может быть достигнуто посредством попыток и ошибок, но… но погодите! Но дальше Тихо слушать не желал.

Семьдесят раз он приступал. В конце концов, из девяти сотен убористо исписанных страниц с расчетами остался ряд величин, позволявших, с ошибкой всего лишь в две угловые минуты, определить положение Марса в согласии с ученьем Тихо. Он выкарабкался из роковой трясины и о своем успехе раструбил всем, кто соглашался слушать. Он написал в Данию, требуя от Лонгберга возвращенья долга. Горячка, которую посулами, молитвами, держал в узде, теперь им завладела, как обезумевший любовник. Когда она утихла, он вернулся к своим расчетам для окончательной проверки. Игра всего лишь, так, чепуха, да что — гульба такая, по случаю победы. Выбрал всего несколько других наблюдений, приложил к своей модели. И — не сошлось! Уж он и так и сяк, но все оставалась эта проклятая ошибка в восемь минут. Он встал от стола, поплелся прочь, раздумывая о кинжалах, о чаше с ядом, о том, как броситься в пустой простор с высоких стен Градчан. И все же — в тайнике души сумасшедшее счастье дрожало при мысли, что со всем, что сделал, он покончит и все начнет сызнова. Так ликует фанатик в келье, сжимая хлыст в руке. И семнадцать месяцев сделались семью годами, прежде чем дело было сделано.

Перегруженный мозг искрами выбрасывал лишнюю энергию; и чего только он тогда не изобрел! Разработал способ измеренья объема винных бочек по коническим сечениям. Хранитель королевских погребов был восхищен. Проверив собственное зренье, он изготовил сложные очки: линзы вытачивал в Линце старинный приятель Винклеман. Прозаическое чудо воды его вечно завораживало; он построил водяные часы, он придумал новый вид насоса, впечатливший придворных механиков. Над прочими его проектами от смеха надрывало животы семейство Браге. Например, план механического веника, действующего с помощью двухклапанных мехов и храповиков. С прачками он совещался насчет своей стиральной машины — огромной бадьи с гребками, укрепленными на педалях. Но прачки хихикали и убегали. Все это было веселое препровожденье времени, не более, а к концу дня его всегда ждала загадка Марса.