— Пьяница он… бездельник. Ни во что не верит. Сам он изгальщик хороший. И с ребятами этими штырился он так, из озорства… Поперечный он.

— Напрасно ты, — вскидывается крёстная. — Правильно он этих дурней лаял. Совесть они потеряли, а он их по душевности и обличил… Кака беда ежели он в церкву молиться не ходит? он, бать, веру-то в душе сохранят!?

— Пустой мужик! — лениво повторяет Ксения.

Арина Васильевна обиженно умолкает. Арина Васильевна молча таит в себе свою догадку: Ксеночка-то отшиблась сама от бога, с партизанами да в чужих местах там, где-то, мыкаясь.

Догадка эта остро буравит ее позже, в тот же день, когда во двор въезжают непрошенные гости, когда, откричавшись от Пестрого, в избу заходят трое, те самые, которые совсем недавно над богом галились в сельсовете.

Ребята входят в избу, окутанные морозным паром, останавливаются у дверей, здороваются. От дверей спрашивают:

— Ночевать, хозяюшки, не пустите ли?

Крёстная сразу узнает вошедших. Крёстная напитана обидою и торопится ответить:

— Женски тут. Мужиков нету… Ищите у соседей ночлегу.

Мнутся парни у порога. Значит, поворачивать надо. Но из-за спины крёстной, Арины Васильевны, выходит Ксения, ловит старухины слова, вглядывается в гостей непрошенных.

— Вы к нам-то сюды сразу али еще где просились, — поняв что-то, спрашивает она.

— Нас из третьей избы гонят! — смеются парни: — Бога мы, видишь, обидели…

— У! шалыганы! — вскипает крёстная.

У Ксении чуть-чуть яснеет лицо. Но не улыбается она и просто говорит:

— Разболокайтесь… Что ж, не гнать вас на мороз… Коня-то приберите.

Крёстная глухо и обиженно ворчит. Ребята остаются ночевать.

Накормив их ужином (а крёстная, не проронив за столом ни слова, сразу же ушла в куть), Ксения перед сном присела с ребятами и втянулась в беседу.

— Бессознательный у нас тут народ, — досадливо сказал Верещагин: — ничего не признает. Орут, галдят, того и гляди, в драку полезут.

— В прошлом годе, — подхватил чернявый, — наши ребята в Спасском только шпаерами отгрозились, а то насыпали бы им, мое почтенье!

Третий, корявый и молчаливый, засопел носом и обиженно отозвался:

— Дак, ребята шибко мужиков задирали! Хлебом, что прятали, попрекали, то да се, ну и огорчились мужики, раскипели!

— Кулаки шебаршатся!.. От кулаков вся загвоздка…

Ксения прислушалась, пригляделась и снисходительно усмехнулась:

— А на ночевку-то вас, ребята, не пустили кто? совсем не кулаки, самая настоящая наша голь… Стало-быть, не одни кулаки…

— Бессознательность!.. Газет не читают, избов читальных нет!.. Заставить бы по закону, чтоб вникали в положение, легче бы стало.

Ребята говорили бестолково, но возбужденно. Они украдкой разглядывали Ксению, щупали вороватыми взглядами ее уродство, незаметно подталкивали друг друга.

Когда им постлали на полу общую постель и они улеглись, когда, мигнув, погасла керосиновая лампочка, в темноте сдержанно зашуршали их голоса: ребята толковали о своем. А сквозь свое, незаметно вкралось и вот это, что шло от женщины, которая приютила их на ночь, у которой кто-то безжалостно разрушил красоту. Тихий говор мягко полз по темной избе. Он вползал во все углы. Он вполз и туда, за перегородку, где боролась с бессонницей Ксения:

— Ишь, баба ни за что пропадает. На одну половину — такая приглядная, а с другого боку — ребятишек пугать только и в пору!

— Где это ее пошоркали так?

— На линии, слышно было, белые, что ли…

— А ничо, кабы не уродство….

— Эх, давайте, ребята, всхрапнем!.. Чего уж тут…

Ксения слушала и стискивала в темноте зубы. Она не шелохнулась, не вздохнула, пока ребята не угомонились, не заснули. Позже, ближе к рассвету, заснула и она.

Утром она сдержанно и молчаливо напоила парней чаем и выпроводила их.

— Спасибо, хозяйка! — поблагодарили ее на прощанье ребята.

— Ладно, не на чем! — оборвала она и отвернулась от них.

Крёстная утром ничего не сказала о вчерашнем, но за обедом, побывав у соседей, как бы невзначай, заметила:

— Смеются люди-то…

— Над чем?

— Да над ночевальщиками вчерашними. Пустили, говорят, бродяжню комсомольскую ночевать, а их ни в одну избу православные не допущали, отовсюду гнали!

— Дураки смеются! — вспылила Ксения. — Ребята свои, деревенские, кому они мешают?.. Кому не любо, пусть не слушали бы… Да и то сказать, парни не зря про попов говорят: темный мы народ…

— Осподи, Ксения, да што жа ты?!.. Неужто веришь тварям этим?

Ксения ничего не ответила, отвернулась от Арины Васильевны и задумалась.

4

Январь проходит с оранжевыми зыбкими кольцами вкруг луны. Синие глубокие тени лежат на пухлом снегу. Тальники и черемушники покрыты воздушною сетью куржака. При луне куржак отливает сверкающим серебром. Над хребтами стелется рыхлая и трепетная пелена. Порою солнце в полдень висит в густом и плотном небе медным тусклым щитом. Свежий лошадиный помет лежит на дорогах не тронутый, не расклеванный птицами.

Зима стоит в своем зените. Зима расправила крылья свои и парит над тайгою, над застуженной землей.

Ксения задает корм скотине и изредка дует на коченеющие пальцы.

Красавкина дочь, буренка, шумно втягивает в себя теплое пойло и, роняя брызги, громко жует. Мир и домовитое спокойствие отмечаются этими привычными звуками. О мире и умиротворенной тишине тоскует Ксения, вслушиваясь в окружающее. В груди ее ноет тревога. Острыми уколами ранит воспоминание о Павле. О нем напоминает здесь каждый предмет, каждый звук. Он еще живет в Ксеньиной жизни. И думы о нем приносят горечь.

Но часто Ксения — и вот так же теперь — распаляет свою тоску мечтою о ребенке, о маленьком, кровно родимом существе, которое бездумно и отреченно можно было б прижать ко своей груди и согреться и согреть. И то, что не зачала она от Павла, наполняет ее и болью и испугом.

— Стало быть, никогда не была ему мила! — убеждает она себя и стискивает, как от жгучего удара, зубы: — Стало быть, баловался только…

Легкий пар вьется от пойла. Буренка сыто вздыхает. Ксении пора уйти в избу, в тепло. Но она стоит бездельно, обвеваемая холодом и ранящими мыслями. Идти в избу, а там молчаливая, вздыхающая крёстная, которая что-то думает про себя, которая с некоторого времени смотрит как-то со стороны, выжидающе и неодобрительно. И нет желания возвращаться в неуютное тепло. А тут — стерегущая тишина и холодное безлюдье, и унылый простор для невеселых дум.

Ксения выпрямляется, протяжно вздыхает и берется за опустошенную буренкою посуду. И когда она выходит из стайки во двор, там ее встречает обиженным и нетерпеливым лаем Пестрый.

— Чего ты, дурашка? — незлобливо покрикивает на собаку Ксения.

Пестрый пригибается к земле, метет пушистым хвостом снег и не