перестает лаять. Потом срывается с места и, подбежав к воротам, продолжает лаять, и в лае его звенит ярость.

— На кого это ты, дурной? — недоумевает Ксения и идет к воротам. За воротами никого нет. Ксения возвращается, поднимается на крыльцо и оборачиваясь, кричит на Пестрого. А Пестрый, когда она открывает дверь и входит в избу, вдруг обрывает лай и начинает остро и протяжно выть. Вой этот вползает глухим отголоском следом за Ксенией, пугает и ее и Арину Васильевну. Крёстная всполошенно проходит ей навстречу и тревожно говорит:

— На чью это, прости осподи, голову развылся Пестрый-то?..

День только-только начался. Впереди тихие дневные часы медлительной, неторопкой зимней жизни. И унылый и необъяснимый вой собаки пугает смутным предчувствием. Крёстная накидывает на голову платок и проходит к дверям мимо Ксении. Она с крыльца визгливо и сердито кричит на Пестрого. Собака затихает и крёстная возвращается безмолвная, но умиротворенная.

После раннего крестьянского обеда Арина Васильевна усаживается за кросна и в угрюмой тишине избы раздается треск и шуршание ее работы. А Ксения, окончив мелкую домашнюю работу, бесцельно и устало опускается на лавку, заламывает руки за голову, потягивается и сдержанно и неслышно вздыхает протяжным вздохом. Проходят минуты, медленные, почти неподвижные. Еле-еле движется время. Задумчивый и ушедший в себя взгляд Ксении делается упругим, яснеет. Она встает с места и приближается к крёстной.

— Слышь, крёстная…

Арина Васильевна останавливает станок и оборачивается к ней.

— Слышь, крёстная… Уйду я отсюда. Тошно мне, глаза бы мои не глядели!

— Куда уйдешь-то? — тревожно и жадно спрашивает старуха.

— Не знаю… Может, в город.

— Слаще ли там?

— Хуже, чем здесь, поди, не будет…

Крёстная что-то обдумывает и отвечает не сразу. А когда отвечает, в ее голосе осторожная вкрадчивость:

— Смирилась бы, Ксена… Люди у нас, рази, плоше других?.. Ты с веселой душой к людям, и они бы к тебе так же… Гордая ты. Штыришься с народом, оттого и тошно тебе…

— Мне не с чего веселую душу иметь… Что и говорить об этом!.. Уйду я…

— А хозяйство? — Тревога темнеет на выдубленном, морщинистом лице старухи: — Со двором-то как?.. Тяжело мне будет теперь, Ксена. Силы-то у меня высохли. Куда мне теперь со двором, с хозяйством управляться!..

Ксения молчит. Не отвечает и смотрит в сторону. Потом тихо и вовсе не старухе, не крёстной, а, может быть, себе самой говорит:

— Стало быть, хозяйство-то, как камень на шею?..

5

Когда несколько лет назад, в лихие дни, Ксения очутилась далеко от дому, — среди непривычной обстановки, и размеренное спокойствие деревенской жизни сменилось для нее тревожным беспорядком опаленных опасностями и огненной страдою дней, сердце ее сжалось больною жалостью: так горько было покидать родной двор, родную поскотину! И разве не примчалась бы она сразу же, как только мало-мальски устроилось все кругом, домой, к себе, к привычному и милому? Но тогда пришло несчастие. Обезобразившая ее рана наполнила ее колючим стыдом:

— Как вернуться домой с этаким лицом? как показаться тем, кто знал сызмальства?

Стыд этот держался в ней и держал ее вдали от дома долгие месяцы. Стыд этот прожигал ее насквозь. Сколько бессонных ночей провела она в слезах? Сколько острого и мучительного горя перенесла она, скрывая его от всех?

Но притупилась боль. А, может быть, заглушило ее все то, что встречало Ксению там, в чужих местах: ранящие обидою перехваченные жалостливые и испуганные взгляды, иной раз полускрытый смех, дерзкие и властные приемы мужчин (чего, мол, с таким лицом куражиться!) и странное постоянное одиночество. Может быть, все это однажды разбудило радостно тревожным ударом в сердце и погнало:

— Домой!.. домой! домой!

И она тогда вернулась домой.

А там пришла в скором времени обманувшая радость. Пришел и ушел Павел.

И теперь дом опостылел. Тоска сжала, вцепилась — неотступная и жадная. И нужно бежать от нее. И Ксения готова бежать. Мысль об этом бегстве пришла внезапно, в тот январский томительный день. Но когда Ксения высказала неожиданно для себя эту мысль, она ухватилась за нее и стала ее развивать дальше. И тут пред Ксенией выплыл сложный и трудный вопрос:

— Куда?

Вопрос этот обрушился на Ксению великою тяжестью. Она припомнила людей и места, с которыми встречалась, в которых была. Она припомнила, подумала и с горечью решила, что уходить-то ведь и некуда. Несколько знакомых и близких людей вспомнилось, и среди них раньше всех Коврижкин, — но ведь тот же Павел Ефимыч не понял ее тогда, спугнул ее радость, оказался таким далеким и чужим!

— Куда же!?

И в нахлынувшем на нее смятении вспомнила Ксения давний разговор с суровой неизвестной женщиной, соседкой по койке в грязном и смрадном лазарете. У женщины отняли обмороженные ноги, она молча страдала от этой потери и только однажды ночью, когда они обе не спали, подавленные своими несчастиями, женщина заговорила:

— Нет нам с тобою, бабочка, теперь ходу в жизни. Обломали нас… Теперь, кабы не позарили их да не обхаяли напрочь бога, одна бы дорога, что в монастырь, в обитель…

Тогда, помнит Ксения, восстала она против слов безногой женщины. Ее возмутила обреченность ее и вера в тихую, но уже несуществующую обитель. Она горячо поспорила с соседкой, но та осталась при своем и только сурово и пророчески твердила:

— Вот вспомнишь, когда горя хлебнешь, мои слова. Вспомнишь!..

Теперь она вспомнила эти слова. Неужели безногая женщина была права? Неужели самым лучшим, самым простым, дающим покой и отдохновенье, было бы это? Уйти к богомольным, суровым, отрекшимся от жизни и от ее радостей женщинам? надеть черные одежды, привыкнуть к молитвам и посту и перестать чувствовать людские, плотские соблазны и волненья?

Ксения никогда не любила попов и ходила в прошлом в церковь только потому, что так всегда велось и так делали все окружающие. И когда пришли новые времена и люди стали открыто поносить бога и глумиться над попами, Ксения не была с теми, кто злобно ворчал на новые порядки, на безбожников, на хулителей веры. Она почувствовала тогда, что в этом новом живая правда, и живая правда пришлась ей по душе. И еще совсем недавно она стала безмолвно на сторону деревенских комсомольцев, которые рассердили крестьян, особенно баб, своей лекцией и безбожными картинками. Еще совсем недавно она и не задумывалась над богом, над святыми, над церковью. А теперь… Смутная мысль обожгла, смутила, встревожила.

Хуже всего было то, что не с кем душу отвести, некому поведать про свое наболевшее. Есть возле нее крёстная, Арина Васильевна, но разве ей скажешь