Несмотря на благоразумие и хладнокровие, с каким Филипп ставил по вечерам свои ставки, время от времени ему случалось, как выражаются игроки, «продуваться». Испытывая непреодолимое желание иметь на вечернюю игру десять франков, он в таких случаях потихоньку запускал руку в кошельки своих домашних — брата или же старухи Декуэн, пользуясь ее небрежностью, а то и в кошелек Агаты. Однажды бедная мать, засыпая, была поражена страшным видением. Филипп вошел в ее комнату, обшарил карманы ее платья и взял все деньги, какие там нашел. Агата притворилась спящей, но проплакала всю ночь. Ей было ясно все. «Один проступок — еще не порок», — сказала г-жа Декуэн, но проступки повторялись многократно, порок стал очевидным. Агата не могла больше сомневаться: у ее любимого сына не было ни сердца, ни совести. На следующий день после этого ужасного видения она, дождавшись конца завтрака и уведя в свою комнату Филиппа, пока он еще не ушел из дому, умоляла его обращаться к ней за деньгами в случае необходимости. Тогда его просьбы настолько участились, что через две недели Агата исчерпала все свои сбережения. Она оказалась без гроша и стала подумывать о какой-нибудь работе для себя; несколько вечеров она обсуждала с г-жой Декуэн вопрос о том, чем бы зарабатывать деньги. Уже бедная мать ходила к «Отцу семейства» просить заказов на вышивку — работа, дававшая около двадцати су в день. Несмотря на полную скрытность племянницы, г-жа Декуэн прекрасно поняла, откуда возникло это стремление зарабатывать деньги рукоделием. Да стоило посмотреть на Агату, чтобы обо всем догадаться: ее свежее лицо увяло, кожа на висках и на скулах съежилась, на лбу появились морщины, глаза потеряли свой чистый блеск: очевидно, какой-то внутренний огонь пожирал ее, она плакала по ночам; но больше всего томила ее необходимость молчать о своих страданиях, горестях и опасениях. Она никогда не засыпала до возвращения Филиппа домой, она поджидала его на улице; она изучила изменения в его голосе, походке, научилась понимать речь его трости, со стуком волочившейся по мостовой. Она не упускала ничего, она знала, в какой именно степени опьянения приходил Филипп, и трепетала, слыша, как он спотыкается на лестнице; однажды ночью она подобрала золотые монеты там, где он упал. Когда он бывал навеселе и в выигрыше, его голос становился хриплым, трость тащилась по земле; когда же он проигрывал, в его шагах чувствовалось что-то сухое, отчетливое, яростное; он напевал чистым голосом и держал трость кверху, на караул. Когда он выигрывал, его обращение за завтраком было веселым и почти ласковым; он шутил, — грубовато, но все же шутил, — с г-жой Декуэн, с Жозефом и с матерью. Проиграв, он, наоборот, бывал мрачен; его короткая и отрывистая речь, суровый взгляд, угнетенное состояние наводили страх. От разгульной жизни, в соединении с привычкой к спиртному, что ни день все больше и больше изменялось его лицо, когда-то такое красивое. На скулах появились красные жилки, черты грубели, ресницы выпадали, глаза тускнели. В довершение всего Филипп не следил за собой, и от него несло кабаком, запахом грязных сапог, так что и посторонний по этим приметам узнал бы опустившегося человека. В начале декабря г-жа Декуэн сказала ему:

— Вам бы следовало одеться с головы до ног.

— А кто будет платить? — резким голосом ответил он. — У бедной матери не осталось ни гроша, я получаю пятьсот франков в год. Чтобы одеться, нужна вся моя годовая пенсия, а я уже заложил ее на три года вперед.

— Почему? — спросил Жозеф.

— Долг чести. Жирудо взял у Флорентины тысячу франков для того, чтобы дать их мне взаймы... Я не одет с иголочки, это правда. Но когда подумаешь, что Наполеон — на Святой Елене и продает свое серебро, чтобы существовать, то его солдаты, оставшиеся верными ему, могут отлично расхаживать в стоптанных сапогах, — сказал он, показывая свои сапоги без каблуков.

И он вышел.

— Он неплохой мальчик, — сказала Агата, — он способен на хорошие чувства.

— Можно любить императора и сохранять приличную внешность, — сказал Жозеф. — Если бы он хоть немного заботился о себе и своей одежде, то не смахивал бы на проходимца.

— Жозеф, надо быть снисходительным к брату, — сказала Агата. — Ты-то занимаешься тем, чем хочешь. А он, конечно, не на своем месте.

— Почему же он его оставил? — спросил Жозеф. — Не все ли равно, будут ли на знаменах клопы Людовика Восемнадцатого или кукушка Наполеона, если эти лохмотья — французские? Франция есть Франция. Я бы стал рисовать хоть для черта! Солдат должен драться, раз он солдат, из любви к искусству. Если бы Филипп преспокойно остался в армии, то был бы теперь генералом...

— Вы несправедливы к нему, — сказала Агата. — Твой отец обожал императора, и он одобрил бы поступок сына. Да, наконец, Филипп согласен возвратиться в армию! Один бог знает, как тяжело твоему брату пойти на то, что он считает изменой.

Жозеф встал из-за стола, собираясь подняться к себе в мастерскую, но Агата, взяв его за руку, сказала:

— Будь добр с братом, он так несчастен.

Когда художник вернулся в мастерскую, сопровождаемый г-жой Декуэн, которая просила его щадить чувствительность матери и обращала его внимание на то, как Агата изменилась, о каких внутренних терзаниях говорит эта перемена, — в мастерской, к своему глубокому изумлению, они застали Филиппа.

— Жозеф, милый мой, — сказал он с непринужденным видом, — мне очень нужны деньги. Черт побери! Я должен франков тридцать в табачную лавочку за сигары и не смею пройти мимо этой проклятой лавчонки, не заплатив денег. Я уже обещал раз десять.

— Отлично, вот это по-моему: возьми из черепа.

— Но я уже взял все вчера, после обеда.

— Там было сорок пять франков....

— Ну да, ровно столько и я насчитал, — ответил Филипп. — Я их и взял. А что — может быть, я дурно поступил?

— Нет, мой друг, нет, — ответил художник. — Если бы у тебя были деньги, я бы сделал так же на твоем месте. Но только раньше, чем взять, я спросил бы твоего согласия.

— Просить — это очень унизительно, — ответил Филипп. — Я бы предпочел, чтобы ты брал, как я, не спрашивая; в этом больше доверия. В армии делается так: товарищ умирает, у него хорошие сапоги, у тебя плохие, и с ним меняются.

— Да, но у него не берут их, пока он жив.

— О, это мелочи, — ответил Филипп, пожимая плечами. — Значит, ты не при деньгах?

— Нет, — ответил Жозеф, не хотевший обнаружить свой тайник.

— Через несколько дней мы будем богаты, — сказала г-жа Декуэн.

— Да, вы надеетесь, что ваш «терн» выйдет двадцать пятого, в парижском розыгрыше. Надо полагать, вы ставите крупную сумму, если задумали нас обогатить.

Двести франков, поставленные на чистый «терн», дают три миллиона, не считая выигрыша на два номера и установленных выигрышей.

Да, так и есть! Если выигрыш в пятнадцать тысяч раз больше ставки, то вам и нужно двести франков! — вскричал Филипп.

Старуха закусила губу: у нее вырвалось неосторожное признание.