— Но ты же красавица, — сказал он.

Ночь выдалась влажной и безветренной. Мне не спалось. Как ни повернись — чувствительные следы укусов на плечах, спине и бедрах саднило. Простыню я сбросила на пол. От слабости и жажды у меня, по всей видимости, начались галлюцинации, потому что в какой-то момент я увидела стоящую у моей кровати маму. Она казалась очень высокой. Мое тело было заботливо укрыто поднятой с пола простыней. Мужской голос стал по-испански нашептывать мне на ухо советы посмотреть соляные копи в городке Альмадраба де Молтельва, пальмы в Лас Пресильяс Бахас и черные горы в Эль Черро Негро. Вероятно, это был студент из медпункта. Через два часа я сквозь горячку еще чувствовала запах одеколона Мэтью. С того момента, когда я увидела граффити на стене клиники, Мэтью не шел у меня из головы. Но у меня в комнате находился кто-то другой: дышал, таился. Я провалилась в сон, а проснувшись, увидела блондинку с завитыми кончиками волос, как у старомодной кинозвезды. Одетая в красное вечернее платье с открытой спиной, она держала в руках, затянутых в перчатки, какую-то склянку.

— Зоффи, дай я посмотрю свежие укусы.

Я подняла ночную рубашку.

— Ой, бедненькая, эти морские чудовища просто злодеи. Ты как с войны, правда.

Из-за стенки подала голос Роза:

— София, в доме кто-то есть.

Я с головой спряталась под простыню.

Ингрид сдернула простыню у меня с головы.

— Ты сказала матери, что не запираешь на ночь дверь?

— Нет.

Ингрид стянула с правой руки белую перчатку.

— Я принесла тебе лесной мед манука, от трещин на губах. — Макнув мизинец в склянку, она смазала мне губы. — Ты перестаралась с загаром, Зоффи.

— Мне нравится загар.

— Где твой отец?

— В Афинах. У меня появилась сестренка. Ей сейчас три месяца.

— У тебя есть сестра? Как ее зовут?

— Понятия не имею.

— У меня тоже есть сестра. Живет в Дюссельдорфе. — Набрав полную грудь воздуха, она подула на мои ожоги. — Так приятно?

— Да.

Ингрид объяснила, что направляется в винтажный магазин на ретро-вечеринку в стиле тридцатых годов прошлого века. Там будет выступать какой-то местный оркестр с репертуаром из старых мелодий. Можно надеяться, сказала она, что я стану о ней думать, слыша эту музыку со своего одра болезни, а она сорвет веточку пустынного жасмина и подумает обо мне. Белой перчаткой она погладила меня по плечу.

— Тебе нравится вкус этого меда?

— Нравится.

Она сказала, что знает все танцы тридцатых годов, но охотнее покаталась бы верхом в горах, потому что для медленных танцев у нее слишком много энергии.

— Хочешь, я ненадолго к тебе прилягу, Зоффи? — Да.

— Ты чудовище, — прошептала она.

Склонившись надо мной, она слизнула мед с моих губ. Потом распрямилась, и складки красного платья коснулись кафельного пола. Она долго стояла без движения.

Через некоторое время на меня напал такой же мандраж, как в женском туалете в день нашего знакомства. Мне захотелось от нее избавиться, но я не знала, как попросить ее уйти. Когда я сказала, что мне придется встать, чтобы дать маме попить, Ингрид рассмеялась из темноты.

— Если хочешь, чтобы я ушла, почему не сказать попросту?

У моих губ вились две мухи. Я собралась с силами. Мне не хочется, чтобы она таилась в темноте. До чего же трудно сказать вслух то, что вертится на языке.

— Приедешь ко мне в Берлин?

— Приеду.

Стоя надо мной, как элегантная плакальщица на бдении у гроба, она вновь перешла на шепот. Ей хотелось, чтобы мы вместе провели Рождество; перелет она оплатит. В Берлине зимой холодно. Нужно взять с собой теплое пальто, и мы поедем кататься в карете. Это развлечение для туристов, но ей тоже нравится, особенно в снегопад. Поездка начинается от Бранденбургских ворот и заканчивается у контрольно-пропускного пункта «Чарли». Она будет держать у меня над головой ветку омелы, чтобы я могла соблюсти традицию. Вроде как она подразумевала, что я прильну к ее губам не по своему желанию, а по воле омелы.

— Прокатишься со мной в этой дурацкой карете?

— Да.

— Нормально, что я зашла так поздно?

— Да.

— Ты счастлива, что мы с тобой встретились, Зоффи?

— Да.

Она выплыла из моей комнаты и удалилась через незапертую дверь.

Рыбная лавка была устроена неподалеку от румынской пиццерии, в подвале многоквартирного дома. Туристам это место было практически незнакомо, но к моему приходу там уже толпились деревенские хозяйки, покупавшие утренний улов.

Гомес порекомендовал мне украсть рыбу, чтобы набраться дерзости и целеустремленности. Я восприняла это задание как антропологический эксперимент, хотя он уже граничил с шаманством или, возможно, с шаманским мышлением. Когда я прогуглила, как выпотрошить рыбу, запросов нашлось более девяти миллионов.

Первая рыба, привлекшая мое блатарское внимание, оказалась морским ангелом с головой монстра и разинутым ртом, обнажившим два ряда мелких острых зубов. Я засунула кончик пальца ей в пасть и, как Колумб, открывающий Багамы, открыла для себя совершенно неизведанный мир. Свирепая торговка в желтом резиновом фартуке прикрикнула по-испански, чтобы я не лапала рыбу. Получилось, что я уже себя обнаружила, хотя задача вора — незаметно проникнуть в ночную тьму, а вовсе не в рыбью пасть. У меня через плечо висела сумка-корзина с кожаными ремешками, натиравшими ожоги, которые вспухли и расползлись во все стороны немыслимой паутиной сочащихся ядом узоров. Взвешивая на допотопных медных весах три макрели, торговка держала в поле зрения всех, в том числе и лавочную злоумышленницу. Для лавочницы этот улов был хлебом насущным: она закупала свой товар у морских охотников с продажи их же улова, добытого ценою немалых усилий, но не о том сейчас следовало думать.

Я перешла к серебристым сардинам. Такую рыбешку стянуть легко, но это был бы сувенир, не стоящий риска. Покупательницы хмурились и качали головами, глядя на весы, словно не верили своим глазам. Некоторые и меня втягивали в разговор, вскидывая руки в притворном отчаянии от увесистости рыбы, на вид обманчиво мелкой.

Мое внимание привлекли усатые лангустины, бледно-серые, с выпученными глазами-бусинами. Океанские профессора, они не прибавили мне дерзости. На слое ледяной крошки покоился огромный тунец. Что, если незаметно сунуть его в корзину? Не влезет. Такого придется схватить обеими руками, прижать к груди, умчаться с закрытыми глазами в деревню, а там поглядеть, что будет дальше. Тунец — главная драгоценность рынка, изумруд моря. Рука сама потянулась к нему, но я не смогла довести дело до конца. Тунец был слишком крупной добычей, требующей не столько дерзости, сколько безрассудства.