— Діаволъ его не возьметъ, сердито отвѣтила Леа. — Этотъ щенокъ, бѣгая къ своимъ гоимъ, потерялъ вчера и шапку и ермолку; пойди теперь покупай.

Я опять заснулъ. Утромъ я притворился больнымъ и громко стоналъ. Меня не тревожили. Учитель зашелъ во мнѣ, и пощупалъ мой лобъ.

— Ничего, это простуда, успокоилъ онъ Леу.

Леа подала мнѣ умыться и заставила совершить утреннюю, безконечно-длинную молитву, напяливъ на мою голову старую шапку своего мужа, отъ которой несло какимъ-то страннымъ затхлымъ запахомъ. Учитель ушелъ въ хедеръ. Я остался дома.

Мнѣ надоѣло охать и лежать. Я убѣдился въ безвыходности моего положенія и нѣсколько свыкся съ нимъ; я уже смѣлѣе смотрѣлъ въ глаза предстоящей опасности, и придумывалъ средства какъ ловче вывернуться. Наконецъ, я рѣшился. Снявъ повязку съ моихъ ушей, и убѣдившись что пейсы мои не выросли за ночь, я рѣшительно позвалъ ягу-бабу. Она вошла ко мнѣ.

— Леа, посмотрите какъ волосы у меня выходятъ, сказалъ я нерѣшительнымъ голосомъ, и указалъ-ей на бренные останки моихъ покойныхъ пейсиковъ.

— Боже! взвизгнула она нечеловѣческимъ голосомъ и отскочила на два шага, какъ, будто змѣя ее ужалила. — Кто отрѣзалъ тебѣ пейсы? кто, кто? отвѣчай, гои! или я задушу тебя собственными руками.

Мнѣ сдѣлалось страшно отъ этихъ маленькихъ, колючихъ глазокъ, расширившихся необыкновеннымъ образомъ и освѣтившихся какимъ-то демонскимъ огнемъ. Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ я состоялъ подъ опекой этой гадины, я унизился до того, что началъ цаловать ея отвратительныя руки. «Самолюбіе въ сторону!» думалъ я: «я совершилъ смертный грѣхъ, и долженъ нести заслуженное наказаніе».

— Спасите меня, Леа, я пропалъ! Учитель ценя убьетъ, товарищи оплюютъ, евреи выгонятъ изъ синагоги, а родители и на глаза не пустятъ. Спасите! ради-Бога, спасите меня!

Не знаю, что подѣйствовало на ягу-бабу, чистосердечное ли мое раскаяніе, или мои унизительные поцалуи, но Леа смягчилась нѣсколько.

— Признайся, несчастный, кто отрѣзалъ тебѣ пейсы?

— Я самъ, я самъ, Леа, самымъ нечаяннымъ образомъ, желая поравнять ихъ.

Начался самый строгій допросъ со всѣми увертками, уловками и ухищреніями, чтобы запутать меня. Допросъ этотъ сдѣлалъ бы честь любому судебному слѣдователю, но я не выдавалъ Олю, взваливая весь грѣхъ на собственныя плечи, и въ заключеніе подтвердилъ свое показаніе клятвою.

— Клянусь вамъ, добрая Леа, что я одинъ виноватъ во всемъ. Клянусь вамъ моими святыми пейсами.

— Дуракъ! Какими пейсами ты клянешься? У тебя ихъ нѣтъ! Леа изобрѣла средство къ моему спасенію. Когда учитель возвратился въ обѣду домой, и спросилъ о моемъ здоровьѣ, она искусно-взволнованнымъ голосомъ отвѣтила:

— Ребенокъ боленъ, очень боленъ, у него и голова, и сердце болятъ, и самъ онъ не совсѣмъ здоровъ; на головѣ золотуха показывается. Но представь себѣ, какое еще несчастіе приключилось Срулю!..

— Несчастье? Какое несчастье? Говори скорѣе, спросилъ учитель съ испугомъ.

— Несчастье, — большое несчастье. Ума не приложу, что дѣлать. И я сама виновница этого несчастья.

— Да говори же скорѣе, что случилось, не мучь меня.

— Представь себѣ, я хотѣла остричь мальчика и вымыть ему голову водкой, но не знала до сихъ поръ, что я почти слѣпа. Не знаю, какимъ это образомъ случилось, но я нечаянно захватила ножницами правую пейсу, и отрѣзала ее. Мальчикъ до того разрыдался, что онъ будетъ похожъ на острожника, что я рѣшилась отрѣзать уже и другую.

— Ты съума спятила, что ли? завопилъ учитель. — Отрѣзала одну, ну, что-жь дѣлать? Но какъ же ты смѣла касаться желѣзомъ другой?

— Я не могла перенесть слезъ ребенка.

— Эка сострадательная голубка! насмѣшливо добавилъ учитель, и вошелъ ко мнѣ.

Я все лежалъ на сундукѣ и охалъ. Онъ обревизовалъ мои ампутированные пейсы, пожалъ плечами, заохалъ и заахалъ.

— Вотъ несчастіе, вотъ несчастіе! повторялъ онъ, шлепая по комнатѣ: — загубили совсѣмъ ребенка. Леа! Сруля надобно оставить дома хоть на нѣкоторое время, пока его пейсы сколько-нибудь отрастутъ. Я, между тѣмъ, разскажу всѣмъ объ этомъ несчастномъ случаѣ.

Какъ былъ я счастливъ весь этотъ день!

Я впослѣдствіи лично былъ знакомъ съ оригинальнымъ евреемъ, откупщикомъ П., который принималъ въ откупные служители преимущественно отъявленныхъ воровъ, собственно но той причинѣ, что онъ во всякое время дня и ночи имѣлъ право имъ говорить: «Эй, ворюга, сдѣлай то и то, да не крадь, не то побью».

Онъ не любилъ церемониться, а воры не имѣли права обижаться. Такова была и моя покровительница Леа. Имѣя меня въ своихъ лапахъ, она кормила меня послѣ того вѣчными укорами и унизительною бранью изъ-за моихъ раненыхъ пейсиковъ, а я принужденъ былъ молчать и вдобавокъ льстить ей.

Это бы еще ничего, но она задумала еще худшее: ссылаясь на сырость квартиры, она до того заклевала своего супруга, что тотъ рѣшился отыскать другую конуру въ отдаленномъ кварталѣ, и чрезъ недѣлю Леа, я, пуховики, горшки, толстыя книги и прочій хламъ очутились въ какомъ-то мрачномъ подземельѣ. Впродолженіе этой недѣли меня ни на минуту не выпускали изъ комнаты. Я былъ крайне несчастливъ; меня такъ тянуло къ Рунинымъ, мнѣ такъ хотѣлось успокоить и утѣшить мою бѣдную, вѣроятно страдающую Олю, что я больше ни о чемъ не думалъ. Чрезъ четыре дня послѣ несчастія, постигшаго мои пейсы, прибѣжалъ во флигель мой другъ Митя провѣдать меня, но проклятая Леа не позволила ему зайдти ко мнѣ въ спальню подъ тѣмъ предлогомъ, что я страшно боленъ и сплю. Въ тотъ же день пришла и Марья Антоновна. Леа не посмѣла ей отказать. Она зашла ко мнѣ и съ участіемъ начала меня ощупывать и разспрашивать, но Леа не давала мнѣ отвѣчать и отвѣчала за меня.

— Чѣмъ онъ боленъ? я не вижу никакихъ признаковъ болѣзни, спрашивала Марья Антоновна.

— У него сердце болитъ, отвѣтила предупредительная Леа.

— То-есть грудь болитъ, хотите вы сказать, пояснила Марья Антоновна.

— По васему грудь, а по насему сердце, упорствовала Леа.

— Вы бы его потеплѣе одѣли и прислали къ намъ; ему бы полезнѣе побѣгать съ дѣтьми, чѣмъ лежать въ этой сырой и мрачной комнатѣ.

— Какъ, зе, какъ зе! завтра пойдетъ.

Марья Антоновна поцаловала меня и ушла.

— Леа! душечка, голубушка, позвольте мнѣ пойти къ сосѣдямъ, мнѣ такъ скучно!

— Если ты, мерзавецъ, еще разъ заикнешься объ этомъ, то я все, все рѣзскажу. Хитрая Леа догадывалась, что мои пейсы пали жертвой христіанства и — мстила по своему.

Дня черезъ два свершилось наше торжественное перекочеваніе. Сердце кое невыразимо ныло при мысли разстаться навсегда съ моими друзьями, съ моей дорогою Олей! Мнѣ хотѣлось хоть забѣжать къ Рунинымъ попрощаться, но проклятая Леа не позволила. Когда я, съ понурой головой и со слезами на глазахъ, объ руку съ