что-то подобное – забрать тебя и куда-нибудь запереть, чтоб ты не делала никаких глупостей? Чтоб не смешивала лекарства и не каталась по округе, втыкаясь в телефонные столбы? Я об этом мечтал с двенадцати лет. Просто запереть тебя, пока не очистишься.

– Ну, я рада, что не запер. Тебя самого бы тогда заперли. И запрут, когда это все закончится.

– Не угрожай мне.

– Я не угрожаю, Томас. Я просто говорю очевидное. Это заходит гораздо дальше всех прочих мелких правонарушений. Этот случай означает, что на волю ты больше никогда не выйдешь. Сколько людей ты вообще взял?

– С тобой пока четверых. И еще остались один-двое.

– За каждое преступление ты получишь по двадцать лет. Я не стану навещать тебя в тюрьме. Я не смогу с этим справиться.

– Я не сяду в тюрьму.

– Не смей кончать с собой.

– Я не это имею в виду. Меня не будет.

– Томас, ты не выживешь там, куда б ни планировал сбежать. Полная безнадега.

– У меня полная безнадега? И это ты мне говоришь? Не тебе мне рассказывать про выживание. Я едва с тобой выжил.

– Прекрасно у тебя получилось. Высокий, здоровый.

– Я высокий? Я здоровый? Такова твоя защита? Ты меня отлично воспитала, потому что я высокий и у меня нет проказы? Ты феноменальна.

– Томас. Я о том, что вырос ты в порядке. Если не считать вот этого и больницы, у тебя все было хорошо. Ты функционален.

– Я функционален? Такова была твоя цель – вырастить сына, который будет функционален? Высокого и функционального сына? Невероятен он, этот твой честолюбивый замысел. Ты помнишь, что ты сделала с нашими семейными снимками?

– В смысле?

– С семейными альбомами. Ты это помнишь?

– Конечно, помню. Ты каждые несколько лет мне про это напоминаешь.

– Я упомянул это всего раз, и ты при этом, вероятно, была в улете. Один из твоих дружков, которого на самом деле звали Джимми, спер их, когда обчистил весь наш дом. Ты это помнишь?

– Конечно, помню.

– Понятия не имею, зачем ему понадобилось выносить из дома все. Он же все забрал. Мою кровать, мои вещи, мою одежду. Он мой рюкзак забрал. Мою домашку.

– Ну, для начала, он не сам это сделал. Он кого-то нанял, Томас, а они не знали, что брать, а чего не брать.

– Тебе это известно? Ты знаешь, что он кого-то нанял?

– Да. Он мне сам сказал.

– Он сказал тебе это после того, как кого-то нанял?

– Да. Я ему позвонила, поскольку знала, что это он, и спросила у него, на кой ляд ему понадобилось выносить из дома все, а не только телевизор и стереосистему.

– Невероятно. Ты после этого с ним разговаривала?

– Я пыталась вернуть наши вещи.

– Зачем ему, блин, вообще понадобилось все барахло забирать?

– Мы ему задолжали денег. Я тебе это уже говорила.

– Мы ему задолжали? Мне было тринадцать лет.

– Ты был достаточно взрослый, чтобы участвовать, если б захотел.

– Гадство. Гадство.

– Хватит скакать. Ты похож на идиота.

– Это ты к свае прикована. Ты похожа на идиота.

– Освободи меня, пожалуйста, Томас. Мне шестьдесят два года. У тебя тут прикована шестидесятидвухлетняя женщина. Ты этим гордишься?

– И никогда больше меня не оскорбляй. Поняла меня? Больше никогда. Ты обзывала меня идиотом уже тысячу раз, и это был последний.

– Ты сейчас меня ударишь.

– Нет. Даже дотронуться до тебя – и меня вырвет. Ты задолжала денег кому-то по имени Джимми. Ты продала наши вещи, чтобы вернуть ему долг. Ты продала мои пожитки. И теперь говоришь, что виноват в этом я.

– Я так не сказала. Я такого вообще не говорю. В том, что он забрал у нас вещи, ты вообще не виноват. А когда я вернулась домой и увидела, что он это сделал, я сразу же позвонила ему и сказала, что он перешел все границы.

– Перешел все границы. Святый боже.

– Он не сам это сделал. Нанял каких-то мужиков.

– Это гораздо тошнотворнее, чем я б даже мог подумать. Сколько ты ему задолжала?

– Квартплату за три месяца.

– И все? Тысячу долларов?

– Тысячу двести.

– И тебе не у кого было занять. Никак не отработать. У тебя в то время была работа?

– Я получала по инвалидности. Сам же знаешь, у меня травма.

– Твоя травма. Твоя травма, гадство.

– Хочешь взглянуть на мою руку? Она зажила неправильно.

– А я должен был делать свой вклад в семейный доход.

– Я этого не сказала. Я говорю лишь, что некоторые молодые люди берут и работают. Во многих частях света ты бы считался мужчиной в доме, и от тебя бы ожидалась помощь.

– Ты такая замечательная. Просто одна на миллиард. Знаешь, я почему обо всем этом заговорил – отметить, что за всю свою жизнь я видел не больше десяти снимков своего детства, но из твоих уст это все звучит гораздо более чарующе. Я даю тебе шанс объяснить что-то одно, а ты мне напоминаешь о сотне других примеров твоего безумия. Твои преступления множатся с каждым нашим разговором.

– У нас было много снимков тебя.

– Ты знаешь, какие мои снимки у нас были?

– Да, знаю, потому что спину себе сломала, вновь собирая те фотоальбомы.

– Остановись. Вот тут хватит. Остаток истории я знал, но теперь могу восполнить начало. Ты поступила так. Сначала ходишь на свидания с человеком по имени Джимми, который, кажется, был бывшим диспетчером таксопарка из Салинаса и безработным, когда вы с ним познакомились. Человек этот поднимается в обществе. Затем ты приводишь Джимми к нам домой, и он притворяется, что он мой папа и наставник. Возит меня кататься с закрытыми окнами, а сам курит и рассказывает мне, какая смачная у него сестра. Говорит, что познакомит меня с ней, хотя мне всего тринадцать лет, а ей двадцать восемь. Затем вы с Джимми как-то ссоритесь. Дальше я глазом моргнуть не успеваю, как прихожу домой, а ты сидишь на полу в пустом доме и кому-то звонишь. Кухонных тарелок нет. Одежды в чуланах нет. Моих учебников нет. Я захожу к себе в комнату, а там нет ничего, кроме пустого аквариума. Ты говоришь мне, что нас ограбили, но я тебе отчего-то не верю. Что-то во всем этом кажется подозрительным. Пропали все наши фотоальбомы, поэтому ты обзваниваешь всех своих друзей и родителей моих друзей, своих родных и двоюродных и просишь всех прислать любые снимки со мной или нами, какие у них есть.

– Я не одну неделю на это потратила. Почему это плохо?

– В результате получился альбом