с ровно десятью фотографиями. И на каждой – я сбоку, я где-то сзади. Это снимки моей двоюродной родни или моих друзей, и я там случаен. Я размыт, и половина моей головы отрезана.

– Я думала, что делаю что-то хорошее.

– Это стало моим подарком на день рождения в тот год!

– Тебе же понравилось.

– Ох блин.

– Томас, я всегда была рядом, когда ты засыпал и просыпался. Я провождала тебя в школу. Я тебя кормила. Во всем остальном ты просто придираешься.

– Придираюсь? Видишь, наверное, единственное, за что я не воздавал тебе должного, – это за то, насколько ты развлекаешь. То, что ты говоришь, просто беспрецедентно. Никто не разговаривает так, как ты. Помнишь, как ты привела меня на квартиру к своему дружку в Нью-Мексико?

– Конечно. Он подарил тебе велосипед.

– Он отдал мне велосипед, оставленный его сыном, когда от него сбежали его жена и ребенок.

– Прекрасный то был велосипед, и он его тебе купил.

– Нет, не покупал. На нем было имя его пацана. Робин.

– Ну, во мнениях на это мы разойдемся.

– И вообще, зачем было тащить меня в Альбукерке? Чего просто не оставить меня с кем-нибудь?

– Тебе та поездка понравилась.

– Твой дружок меня ударил.

– Ну, вы с ним не очень сошлись характерами.

– Мне было пятнадцать. Не сошлись характерами?

– Сколько еще раз мне нужно перед тобой за это извиняться? Это было двадцать пять лет назад.

– Меньше.

– И что с того, Томас? Что с того?

– А то, что мистер Хэнсен отметил меня потому, что знал: у меня мать – наркоманка. Вот поэтому все могло сойти ему с рук. Ему нужны были пацаны с какой-нибудь несообразной семейной ситуацией. Я, Дон.

– Он тебя трогал, Томас?

– Кто?

– Мистер Хэнсен?

– Говорит, что нет.

– Ну и вот.

– «Ну и вот»? «Ну и вот»? Ты выталкиваешь меня на шоссе или спихиваешь с моста, а когда я возвращаюсь живым, говоришь: «Ну и вот».

– Томас, почему бы тебе не расковать меня, и мы б тогда могли поговорить о том, чтобы все это выправить? Я могу помочь тебе отсюда выбраться. Буду счастлива взять вину за это на себя. Могу сказать полиции, что я все придумала, что тебя тут вообще не было.

– Это будет самая большая жертва, которую ты когда-либо принесла.

– Томас, у нас с тобой впереди еще много лет. У нас больше нет никого. Нам надо смотреть вперед. А ты вечно смотришь назад, винишь кого-то, препарируешь, и это не дает тебе двигаться вперед. Лучше б ты выбрал смотреть на свет.

– Да ты себя послушай! «Смотреть на свет»? В тебе всегда присутствовала эта причудливая смесь – ты такая мерзкая, а потом из тебя начинают бить фонтаном эти нью-эйджизмы. Не давай мне советов.

– Я же хочу тебя поддержать. Только это мне сейчас и нужно. Ты же сам знаешь, что мне уже лучше, чем было. Мы можем стать напарниками.

– Мы не будем напарниками. Ты мне не нравишься.

– Мы увязли вместе, Томас.

– Я к тебе и не вязался. И ты по-прежнему употребляешь.

– Прием под контролем.

– Это невозможно.

– Томас, у меня четыре года одна и та же работа. Я б разве выдержала, если бы не могла себя контролировать?

– Ты трахаешься с хозяином. Я слышал, ты ходишь на работу дважды в неделю.

– Это заведомая неправда.

– У тебя всегда были такие ситуации, правда? Трахнешь какого-нибудь парня, кто может оказать тебе какую-нибудь финансовую помощь или дать какую-нибудь непонятную работу, за которую платит кто-нибудь другой. Ты это проделала в компании больничного снабжения.

– То была легитимная работа. Я там горбатилась. Ненавидела эту работу, но выполняла ее.

– Какое-то время – да. Может, полгода. А потом год на выходном пособии.

– А я виновата, что мне дали выходное пособие?

– Год выходного пособия после полугода работы? Такова была политика компании?

– Понятия не имею.

– И ты все равно встречалась с тем парнем. Долтоном. Уму непостижимо, что ты привела к нам домой взрослого мужика по имени Долтон.

– Он возил тебя в «Морской мир».

– У тебя найдется ответ про каждого из них. Ты делаешь вид, будто все до единого они были такими подарками в моей жизни.

– Ты был мальчик одинокий.

– Я был мальчик одинокий? Впервые слышу, чтоб ты так говорила. Что это значит?

– Это значит, что я с тобой могла чем-то заниматься лишь от сих и до сих. Ты появился на свет особенным образом. Всегда был не такой, как все. Я пыталась тебя заставить играть с другими детьми, но всегда находилась какая-то причина, почему они тебе не нравились. Ты уходил сам по себе, а потом жаловался, что у тебя нет друзей.

– Ты это сочиняешь.

– Я пытаюсь изложить тебе это прямо. Ты хочешь меня во всем обвинить – прекрасно, но ты всегда был наособицу. На свой четвертый день рождения спрятался в гараже. На выпускном после восьмого класса остался сидеть в машине на стоянке, поэтому я пошла одна. Ты никогда не вливался в коллектив. Я покупала тебе везде билеты, записывала тебя повсюду, а ты сидел дома. И чем я здесь виновата? Я делала все для того, чтоб ты был счастлив, а ты предпочитал оставаться один.

– Я не хотел быть один.

– Ты отгонял от себя людей. Ты и меня пытался отогнать.

– Жаль, что у меня не очень получилось.

– Тогда почему ты не съехал?

– Почему я не съехал?

– Томас, ты жил дома до двадцати пяти лет.

– Ты врешь. Я уехал, когда мне было двадцать два.

– На восемь месяцев. А потом вернулся.

– На год.

– Нет, вернулся ты на два года и восемь месяцев. Тебе исполнилось двадцать пять, когда ты съехал насовсем. Если я была так ужасна, зачем ты возвращался? Почему оставался со мной так долго?

–

– И на работе не мог удержаться. Тебе известно, до чего легко белому мужчине зарабатывать деньги в этой стране? Раз плюнуть. Я так долго винила себя за то, что с нами случилось. Но все это время меня не покидало чувство, что в тебе есть что-то странное. И я знаю, что я права. Ты родился с определенными склонностями, и я, вот честно, не думаю, что могла бы хоть как-то их предотвратить. У меня было чувство, что случится нечто подобное.

– Ну еще бы.

– У тебя были экстремальные склонности. Люди считали, будто ты кроток, одинок и безвреден, но я-то знала тебя и с другой стороны. В свои семь лет ты меня душил. Помнишь такое?

– Я не душил тебя.

– Душил.