– Так мне рассказывать или нет?! Или тебя слушать будем? – вскипел Квашня.

– Всё, всё, Михалыч, умолкаю…

– Вот блин, с мыслей только сбиваешь! На чем это я?.. А! Ну, народ-то озлобился, голодные времена настали, везде смута да разбой. Кто с ружьем в деревню пришел, тот и победитель. Корми его, народ, значится. Только этот нахлебник уйдет, как другой лезет. И так – без передыху. А мужичку все нипочем: работу делает, живет припеваючи, всех кормит, да и сам с семьей с голоду не пухнет. Вот и озлобился народ колхозный, типа, мужичок для Советской власти, что кость в горле. Начали к нему разных комиссаров слать с проверками. Обвиняли, что от народа добро прячет. А он им: так сам нажил, своими, мол, руками… Но люди, они такие, пока самих лихо не коснется – не успокоятся. Взялись угрожать. А потом и вовсе с колами прибежали к дому. А он тогда в отъезде был. В город товар возил, да для семьи гостинцы прикупить хотел. Только жена с детишками и пара работников во дворе находились… Народ поорал для сугреву, а потом за колы и взялся. И дети плачущие не помогли. Паренек один, – молодой совсем, беспризорщина, – его мужичок выходил, на ноги поставил, да так тот и остался на мельнице. За хозяйством скотным у них присматривал. Вот он и встал поперек толпы с вилами в руках. По-хорошему просил людей уйти, пугал только, но больше сам напуган был… В общем, забили колами и его, и жену мужика того насмерть. Хорошо, что детишек хоть пожалели, в живых оставили. А хозяин как вернулся да про это узнал, опечалился сильно. Любил он их, да уважал. Похоронил с почестями, чин по чину, а на берегу неделю из бревен статуи строгал. Чтобы, значит, памятники сделать… Стоят ли они по сей день, не знаю. Но отчего-то вырубил он их так пугающе, что у народа при виде статуй этих волосы дыбом не только на голове вставали. Бояться начали мельницы, за три версты обходить. А мужичок не стал никому зла чинить. Решил, что Бог и сам все видит да накажет виновных. И судьбу дальнейшую решил не испытывать. Собрал скарб нехитрый, да детишек в повозку, с работниками рассчитался – с думами о будущем. Никого не обидел. И подался в земли вольные, на Урал. Где он осел – никому неведомо. Да живут, поди, где-то потомки его, память о нем хранят. Как о таком не хранить?

Квашня опять помолчал немного, покусал соломинку и тяжело вздохнул.

– Не спите еще, а то, чего я тут распинаться перед спящими буду?.. – после утвердительного ответа обоих слушателей продолжил: – Но я отвлекся. Для полноты разговора, так сказать. Так вот. Мельницу после этого все стороной обходить начали, а потом и слухи разные поползли по округе. Мол, нечистая сила в доме завелась. То корова чья забредет да сгинет, только рога и копыта находят хозяева. То баба какая по воду или бельишко постирать к реке спустится, да чуток ближе подойдет, чем можно… А позже на сносях оказывается. И ребенок рождается нисколько на муженька ейного не похожим. Как правило, ярко-рыжим. А тот паренек, что у мельника-то работал да от рук народа погиб, именно рыжим и был! Не знаю уж, может, и правда в том есть, да только у деда моего шевелюра как раз огненным цветом пылала. И главное – до этого в роду ни одного «солнцем помеченного» не встречалось. Вот в чем соль. А позже случилось с ним то, что довелось ему мальцом на мельнице этой побывать. Сами же знаете, как пацаны могут: «Слабо?!», а мы перед другими-то все герои. Побахвалишься, а отступать, вроде, нельзя. Слово дал. Не знаю я точно, как дед на мельнице оказался, но то, что он там был – факт. Пошел прямо, ребятня сзади улюлюкает, а ему, вроде как, хоть бы хны. Только за забором скрылся, так и душа в пятки ушла. Идет, ноги подкашиваются, вот-вот упадет. Но гордость не дает назад повернуть. Так на мельницу и забрался. А там сгнило уже все, вот он и попал, провалившись на досках застарелых, в водоворот речной. Думал, что уже на том свете гостит. А только сила его какая-то из воды вытащила да обратно в дом затянула. В себя пришел, глядит: стоят перед ним два силуэта – женский и мужской. И оба улыбаются, словно говорят, живи, мол, долго и счастливо. А потом вот так же в воздухе и растворились… А дед, он до девяноста лет дожил. Четверых сыновей и двух дочерей на ноги поднял, да нас, внуков, почти два десятка ублажал. Так ведь и правнуков сколько – сейчас и сказать трудно. Раскидала родню жизнь по миру. Не со всеми связи остались…

После небольшой паузы первым не выдержал Сиплый:

– Так при чем же здесь дедок-то наш, а, Михалыч?

– Да погодь ты, не закончил я еще! Старики много чего в свое время рассказывали. Вот и слышал я такую вещь, что неспроста это все. А уж про домовых и кикимор разных сколько слухов ходит даже в наше время… Будто души это бывших жильцов неупокоённые. Они при домах остаются, в которых жили когда-то. Все ищут, где же в свое время упустили что-то важное. Не успели, значит, при жизни чего доделать. За хозяйством глядят, да детей растить помогают. Каждый, конечно, на свой макар. Им же кажется, что все правильно делают. Да со временем от реальности сильно отстают, вот и выходит у них не всегда и все гладко. От этого и разговоры идут о том, что злые они, людям, мол, вред наносят. Полтергейстами кто обзывает, фантомами, а кто и силой нечистой. Ну, тебе, Степа, про фантомов рассказывать не надо. Ты их и воочию видел в Зоне. Мы, правда, и сейчас вроде как в Зоне находимся. Так что я не удивляюсь, если дедок этот – какой-нибудь предок Везунчика. Пробудила его Зона своей мистикой да аномальной активностью, как иное к жизни возвращает на свой лад. Зомби да фантомы тому примером. Встретил-то парень его аккурат возле дома горящего… А раз дома не стало, значит, и у домового его тоже больше нет. Начал он, видно, цель себе новую искать, а рядом как раз Везунчик и оказался. Так вот теперь он парня, похоже, и охраняет от бед. И пока своего не добьется, не успокоится. Да-а-а… Не зря к тебе сразу эта кличка пристала. Редкостная точность! Ты же сам видел, как он нам с трубой помог. А то бы точно убился кто-нибудь, пока на верхотуру лез. Ну, ладно, побалакали и будет. Пора и честь знать. Сегодня денек нелегкий выдался, а завтра может еще хуже быть. С Зоной шутить нельзя. Сил много надо. Давайте спать. Утро вечера мудренее. Поутру и решим, что дальше делать. Думаю, до новых границ ее нам недолго идти осталось, а там, глядишь, все и образумится. Спокойной ночи вам, да и тебе, Нафаня, не хворать. Тоже, поди, силенок-то поистратил… Я там тебе внизу кусок хлеба с салом в уголке приложил… Да в кружке горилки малость оставил… Не обессудь, ежели чё…

Голос Квашни звучал все тише, пока не перешел в невнятное бормотание, а затем послышалось его размеренное, с присвистом, дыхание. А на Артема вдруг накатило:

«Нафаня! Тот самый Нафаня, о котором с детства рассказывала бабушка Анна! Вот ведь, как поворачивается жизнь. В ней даже добрая сказка на ночь может оказаться самой, что ни на есть, настоящей реальностью! Только вот бабушки Анны больше нет на свете…»

В горле Артема встал тугой комок горькой утраты, по щекам побежали слезы, но сил на переживания больше не осталось. В дальнем углу чердака опять начал свою колыбельную песню сверчок. Сознание медленно терялось где-то в бескрайних уголках Морфеева царства, унося вдаль переживания прошедшего дня, беззаботное детство, улыбающееся лицо Нафани и приятную сладость рассказанных на ночь сказок. Наступало забвение, опутанное мраком ночи, а впереди уже брезжил далекий рассвет предстоящего дня. Легкого ли? Кто знает. Только ночь, на дальнем берегу которой этот день постепенно начинал зарождаться.