Толпа, состоящая из членов съемочной группы и обитателей близлежащих дачек, хлопала и улюлюкала.

Рысь озиралась и огрызалась.

Оператор стаскивал штаны.

Сетку быстро разобрали и запихнули в фургон.

Клетку начали поднимать по трапу.

— Стойте! — истошно заорал Пальмин. — Обратно! Мне нужен крупный план ее глаз! Иван Алексеич!

— Нет уж, увольте, Дмитрий Дмитрич! — закричал в ответ оператор, срываясь на фальцет, то есть попросту давая петуха. — Это издевательство какое-то! Я к ней на десять метров не подойду! Хотите — снимайте сами!

И в сердцах швырнув на землю штаны, он резко развернулся и злым шагом пошел прочь с площадки.

— Зарезал! Зарезал, изверг! — Пальмин хватался за голову, метался по площадке, как давеча рысь по клетке. — Что делать?! Что делать?!

Кто-то тронул его за плечо.

Пальмин обернулся и увидел улыбающееся лицо Рунича.

— Зачем вам рысь, Пальмин? Возьмите женский глаз. Помните: ресницы — стрелки, зрачок — циферблат? Это же ваша идея! — Он незаметно подталкивал Пальмина к тому месту, где стояла Зиночка. — И поверьте мне, женский глаз может быть значительно более диким и загадочным, чем у кошки. Дикий… раскосый… жадный и холодный одновременно… упорный… упрямый… глаз-нож… — нашептывал Рунич на ухо Пальмину и тот послушно следовал за ним.

Приблизившись к Зиночке сзади, он будто ненароком толкнул ее.

Зиночка обернулась. На лице ее было недоуменное, высокомерное выражение. Глядя на Рунича снизу вверх, она на самом деле — казалось Пальмину — смотрела свысока.

Ее глаза поразили Пальмина прозрачностью, холодом, странной таящейся в глубине опасностью, и он невольно опустил перед ними взгляд. Почудилось — сейчас девица бросится и расцарапает им с Руничем лица. И волосы у нее дымчато-палевые, как у рыси. Хороша кошка!

— Я же говорил вам! — прошептал Рунич. — Ну что, снимаете?

— Снимаю! Снимаю! — и, схватив Зиночку за руку, Пальмин потащил ее за собой. Он снова был скор и деловит. — Сейчас снимем ваши глаза. От вас ничего не требуется, просто смотрите в камеру. Главное — не моргать! Потом увидите на экране, как ваши ресницы превратятся в часовые стрелки. На всякий случай снимем еще губы — вдруг пригодятся.

— Ну, я рад, что все устроилось, — сказал Рунич и легко прикоснулся губами к руке Зиночки. — Надеюсь, Пальмин, вы отправите девушку домой на авто. Засим разрешите откланяться.

И исчез.

Рысь увезли.

Народ разошелся.

Оператора вернули.

Зиночку завели на дачку. Усадили перед туго натянутым на стену полотном.

Она почти не осознавала того, что происходит. Однако глаза ее с расширившимися от восторга и возбуждения зрачками точно и твердо смотрели в объектив камеры, как будто она всю жизнь знала, что нужно делать.

— Смотри! Смотри, как она прыгает! Красавица моя! А теперь второй дубль, в рапиде. Что творит! — восторженно восклицал Пальмин, толкая Лозинского локтем под ребро. — Да ты не смотришь!

— Смотрю, — недовольно бурчал Лозинский.

Они сидели на дачке в Сокольниках перед маленьким монтажным столом, отсматривая рабочий материал фильма. Лозинский только что привез из города проявленные пленки.

На экране в замедленном режиме плыла по воздуху рысь. Лапы колебались, как плавники в воде. Морда рыси вошла в бумажный круг, бумага расступилась, и ее лохмотья тяжелыми волнами заколыхались вокруг оскаленной пасти.

Лозинский в раздражении смотрел на экран.

«Какая глупость! — думал он. — Рысь зачем-то притащили! Вся Москва только об этой рыси и говорит. Оператор, дурак, на каждом углу талдычит, как его чуть не загрызли. Цирк шапито, да и только! Игра! Ничего настоящего. А Митя… Неужели он думает, что этот детский сад кому-нибудь нужен?»

— Так какой дубль взять? Что ты посоветуешь? — продолжал приставать Пальмин.

— Возьми оба, — рассеянно ответил Лозинский.

— Оба! Конечно, оба! Рысь прыгающая и рысь, плывущая по воздуху! Зверь, разрывающий Время, и Зверь, летящий вместе со Временем! Гениально, Лекс!

Лозинский поморщился. Последнее время его совсем перестали увлекать идеи Пальмина. Снобистско-художественный бред — вот что такое его идеи. И эта дурацкая утомительная восторженность! Сбежать бы отсюда поскорей, да бросить друга неудобно. Впрочем, почему неудобно? Для Мити все — прихоть. Он, между прочим, неплохие деньги зарабатывает своими сюрреалистическими картинками, на которых малюет живые стулья и столы с носами, ушами и ртами. Да и семья у Пальмина — дай бог каждому. Коллекционеры. На одних этих коллекциях можно припеваючи прожить всю жизнь.

А ему, Лозинскому, надо славу зарабатывать и деньги. Съемки детективной серии, слава богу — дело решенное. Контракт со Студенкиным подписан. Уже нашли чудную натуру — песчаный карьер за городом, на берегу Москвы-реки, — и декораторы начали строить городок археологов, где должны происходить убийства. Убийства на раскопках среди могильных камней. Ха! Вот это может быть гениально! Публика валом повалит.

Целыми днями Лозинский занимался с группой молоденьких статистов, которых прочил на эпизоды. Разыгрывал с ними актерские этюды, учил киножесту, движению, мимике. А на роль убийцы мечтал пригласить знаменитого Жоржа Александриди, который только что в киноэпопее «Защита Зимнего» сыграл главаря большевистской банды — Черного Ворона. Александриди был так зловещ и безумен, что у Лекса во время просмотра холодели кончики пальцев.

Пальмин взял следующий моток пленки, и по экрану побежали кадры с текущим по земле циферблатом. Вот по дороге оторвалась одна стрелка, другая, а за ними и цифры стали сыпаться на землю, как картофелины из порванной сумки, скакать в пыли, валиться в канаву. Поток дождевой воды смывал их, разнося в разные стороны.

Оказывается, Пальмин и это снял. А ведь было, было в сценарии Рунича то, что он, Лозинский, не представлял на экране, то, что невозможно было фильмировать: «И час, простившийся с минутой, на свалке сгинет…»

Лекс с изумлением и некоторой досадой глядел на экран. Что-то казалось ему смешным, нелепым, картонным, как клоунский нос. Но что-то… Что-то цепляло. Что-то было здесь настоящее, взаправдашнее. Знать бы — что. Чудо. Тайна. Эти скачущие цифры. И декорации выглядят так, будто возникли из горячечного температурного сна. И время течет… течет… ручеек все тоньше… тоньше…

Лекс почувствовал мгновенную необъяснимую тоску, но Пальмин уже снова толкал его в бок, снова колдовал над очередным куском пленки.

На экран выплыли два глаза — сверхкрупный план. Глаза смотрели не мигая — льдистые, жгучие, острые, острее самой острой стали.

Лозинский задохнулся. Где-то он видел эти глаза. И так же близко, так же крупно. Ошибки быть не может.