К семи годам Тарас хотя и неохотно, но вполне внятно говорил. Научился читать. Охотно лепил и рисовал. Режимные требования со скрипом, но выполнял. С детьми по-прежнему по своей воле не общался. Со взрослыми – в случае жесткой необходимости. «Наверное, надо его в какую-нибудь специальную школу?..» – робко предположила Наталья. «А зачем это? – пожала плечами воспитательница. – Ему разве лучше будет, если вокруг будут всякие дефективные ходить? Он от этого нормальнее станет? Идите для начала в обычную. Выгонят – тогда и думать будете».

В обычную дворовую школу Тарас вписался на удивление удачно. Легко высиживал уроки. Выполнял задания. Не общался с одноклассниками и отказывался отвечать у доски, но это никого особо не волновало – учительница и дети быстро привыкли и не настаивали: мало ли у кого какие странности, он ведь другим не мешает…

К окончанию начальной школы учительница сказала Наталье:

– Смотрите, у него все тетрадки, все листки изрисованы. Странновато, конечно, но ведь есть и вполне интересное. Отдали бы вы его в какой-нибудь рисовальный кружок, что ли.

Эта незамысловатая фраза определила многое, ибо именно в художественной школе Тарас впервые в жизни начал задавать вопросы – преподавателю – и едва ли не впервые – улыбаться. Рассказывать, как обрадовалась семья, я не буду. Только через два года преподаватель уволился и уехал. Тарас снова перестал разговаривать, а потом и вовсе лег на кровать лицом к стене и отказался вставать.

– Что ж, это она, шизофрения, – хором вздохнули специалисты.

Из психиатрической больницы, зеленый и колеблемый ветром, Тарас вернулся в школу. Учился, разговаривал – сквозь стиснутые зубы. Таблетки прятал за щекой и выплевывал в унитаз. Родители подсмотрели, но не сопротивлялись – почему-то им показалось, что так и надо. Через два месяца мальчик начал рисовать.

– Дайте уже папку! – взвыла я.

Все рисунки Тараса были так или иначе похожи на картину Ван Гога «Звездное небо» и прочие из этой же серии. Я отложила один – у меня не было времени вглядеться и понять, почему я выбрала именно его.

– Что сейчас? – спросила я.

– Конец школы. Надо как-то выбирать профессию, выходить в жизнь. Но он же ни с кем по-прежнему не общается. Никуда, кроме школы и студии, не ходит. На наши вопросы не отвечает. Выйдет из школы и сядет дома? Мы не знаем уже, к кому и что…

– Вам страшно? Вы устали за эти годы?

– Бесконечно…

– В следующий раз я буду говорить с самим Тарасом.

* * *

Это было самонадеянно. Ибо говорить с Тарасом не получалось категорически. Говорила я, Тарас молчал. Рисунок, который я в прошлый раз выпросила у Натальи (Тарас никак на это не отреагировал), лежал передо мной на столе.

Молчание его не было равнодушным. В нем было напряжение, и это давало хоть какую-то надежду.

– В твоем мире нет людей. Я не знаю, почему так. Я не медик и не разбираюсь в диагнозах. Но это следует изменить. Заселить людьми, как другую планету, которую нужно колонизировать. Ты читаешь фантастику?

Отрицательное покачивание головой. Не читает? Или не любит? Но хоть какой-то контакт…

Рассказываю про свои отношения с фантастикой в отрочестве. Про жизнь писателя Ефремова («По стилю – ты мог бы иллюстрировать его романы»), про «Еврокон» – тусовку фанатов фантастики, про свою встречу с Гарри Гаррисоном. Как будто слушает. И вдруг:

– А если там уже кто-то живет? На той планете, которую колонизировать.

Бросил мяч. Словила! Отказывается. Но не от контакта – от фантастики. Причудливости хватает в его собственном, деформированном каким-то изначальным биохимическим нарушением мире.

– Конечно, живет. Другие. Не будем колонизировать, оставим исследовательскую группу, без задачи завоевания.

Нужно что-то посюстороннее. Но что? Единственная его реальная зацепка в этом мире – живопись… О! Есть!

– Ты знаешь художника Поленова?

Если бы он был собакой, то вопросительно поднял бы ухо.

– Сейчас объясню, – заторопилась я. – Он, этот Поленов, нарисовал две картины под названием «Московский дворик» – они обе есть в музее, их можно увидеть. И вот на одной картине все такое уютненькое: церковка, травка, колоколенка, домики, – но нет людей. Вообще нет живых существ. А потом он подумал (или ему подсказали?): «А что, если оживить?» И появились мальчик, женщина с коромыслом, лошадка, гуси, собачка, может, еще кто-то, я не помню. И это стал совсем другой мир! Он живет, звучит и пахнет. Ты увидишь. Найди эти две картины, посмотри и приходи снова.

Он пришел, посмотрел прямо на меня (сторонников диагноза «аутизм» это всегда смущало – Тарас легко и охотно устанавливал визуальный контакт) и спросил:

– Как?

– Будем брать по одному персонажу, изучать подробно и вписывать. У тебя есть двор?

– Да, колодец, мы живем в центре.

– Отлично, очень колоритно. С кого начнем?

– С вороны. Я ее давно знаю.

– Ну, с вороны так с вороны, – согласилась я. – Но потом все равно перейдем к людям. Это же у нас не зоопарк!

* * *

Хотите душераздирающей романтики? Конечно, хотите, кто ж ее не хочет…

Я бы и сама не узнала, но мне рассказала Наталья.

Тарас, как мы и договорились, изучал людей. И рисовал, конечно.

У окна, прямо напротив их окон (напоминаю, это петербургский двор-колодец), часто сидела девушка с печальным лицом. Он, естественно, нарисовал ее портрет: окно, она, банка соленых огурцов и чахлый цветок алоэ. Наталья расплакалась и сказала: «Это потрясающе. Ты должен подарить этот портрет ей». Тарас, как всегда, промолчал.

А потом однажды Наталья увидела его во дворе. Он вез инвалидную коляску, а в коляске сидела девушка из окна и прижимала к себе деревянный складной мольберт.

– Я умру, если ты не скажешь, – сказала ему вечером мать.

– Ее зовут Вера, она живет в 47 квартире, ей двадцать лет, – тоном работника отдела кадров отчитался Тарас. – Она не может ходить. Она тоже любит рисовать. Я отвез ее в лавру. Она там сделала эскизы… Да. Вере очень понравился ее портрет. Она передает тебе спасибо за то, что ты меня надоумила подарить его ей.

Я вытащила из-под бумажек давний рисунок Тараса и ткнула пальцем в ван-гоговские завитки небесно-космических вихрей.

– Я эмбриолог в прошлом, – сказала я Наталье. – А иначе бы нипочем не догадалась. Смотрите сюда: вот здесь, внутри завитков, кто это?

– Младенчики в утробе! – ахнула, приглядевшись, Наталья и прижала ладони к щекам. – Что ж это?..

– Не знаю. Может быть, братья и сестры, о которых он всегда мечтал, как и вы, Наталья?

– Я подумаю, – помолчав, сказала женщина. – С Тарасом в последнее время стало легче. И, в конце концов, по нынешним временам не так уж и поздно…