Хороший командир. Во всех отношениях умница, сдержан. И вот на тебе. Ляпнул! Да еще в присутствии Ляпина. А если тот первым Лосю доложит? Нда… С Львовичем каши не сваришь… У него свое начальство. Было о чем подумать. Вставить Никитина в сводку негативных высказываний? Так его могут и с должности снять. А он фигура важная – командир корпуса… И командарм его ценит… С Голубцовым посоветоваться?

И он пошел к Голубцову.

Константин Дмитриевич выслушал Дубровского, и лицо его приняло столь же озабоченное выражение.

– Понятно, что с языка сорвалось… Вот уж точно, язык мой враг мой!

– Он же не просто высказался. Он проговорился. Он это в душе таит! Вот в чем беда!

– А знаешь что? Давай я с ним поговорю. По душам. Как коммунист с коммунистом. Мозги ему вправлю. Все равно я в Ломжу на рекогносцировку еду. Придержи пока информацию. Лось ведь не слышал?

– Семен Львович не слышал. А если Ляпин просигналит?

– Я и с Ляпиным поговорю.

– Ну, тогда я, как говорится, умываю руки…

– Умывай, Григорьич, умывай!.. Да, давно хотел тебя спросить, что за фамилия у тебя такая – Дубровский! «Здравствуй, Маша. Я – Дубровский». Не из дворян ли будете Дмитрий Григорьевич? – хитро прищурился командарм. Надо было перевести разговор на другие рельсы, чтобы ЧэВээС не ушел из кабинета с настырной мыслью о Никитине.

– Нет, не из дворян! – усмехнулся Дубровский. – Из простых крестьян Усть-Сысольского уезда Шошкинской волости.

– Это где такая?

– На севере. Теперь республика Коми. Да и сам я коми. И настоящая фамилия – Сивков.

– А Дубровским как стал? Из любви к Пушкину?

– Никак нет. У нас в двадцатых годах как стали паспорта выписывать, так многие коми стали себе красивые фамилии выбирать. У нас тогда на Вычегде и Сысоле и Чайковские появились, и опять же Пушкины, и даже немецкие стали брать – для красоты, понимаешь… Сосед по деревне Кохом стал, а его сват Герценом.

– Ну хорошо, что ты Гессом не стал или каким-нибудь Герингом.

– Главное, Троцким не окрестили!

– Вот это точно, пан Дубровский. Давай, Григорьич, до вечера!

Стефан провел в склепе ночь, а утром вылез из люка в каплицу. Оглядел погост сквозь витражи полустеклянной двери и, не заметив ничего подозрительного, выбрался в кусты бересклета возле ограды. Он присел по нужде и тут же вскочил, потому что какая-то полоумная бабка закричала и замахала на него клюкой:

– Что жашь ты робишь, байстрюк! Да как можно на святой земле гадить!

Стефан быстро застегнул брюки и зашагал к выходу из кладбища. Но старуха шла за ним по пятам и визгливо костерила святотатца:

– А чтоб тебя холера забрала, пся крев!

Эх, надо было выходить по нужде ночью. Это непростительная ошибка. Теперь за нее приходилось расплачиваться… На площади старуха бросилась к постовому милиционеру и стала призывать его на помощь, показывая клюкой на Стефана. Стефан ускорил шаг, почти побежал, и это было второй его роковой ошибкой, милиционер засвистел в свисток и бросился в погоню. Площадь была круглой, и сцена разыгрывалась, как на цирковой арене. Полубинского заметили прохожие. Один из них, видя, что преступник уходит от блюстителя порядка, загородил Стефану дорогу. Сбить его? Ввязаться в драку? Это было бы третьей непростительной ошибкой. И Стефан сделал безразличное лицо и сам пошел навстречу милиционеру в фуражке с дряблой тульей, которая нависала над кокардой. Может, отвяжется? И отвязался бы, если бы крикливая бабка не выбросила новое обвинение:

– Это же вор! Кладбищенский вор! Я сама видела, как он выходил из каплицы! Вот такие, как он, склепы грабят! Золото ищут!

Увещевать старуху было бесполезно.

– Пройдемте, гражданин!

Стефан покорно проследовал в отделение под конвоем постового, бабки, и бдительного гражданина крепкого сложения. В отделении толстый немолодой лейтенант первым делом спросил у него документы. Полубинский обхлопал себя по карманам и, сделав наивно-придурошное лицо, сообщил, что свою «легитимацию» забыл дома.

– А где вы проживаете?

– В Ломже.

– А чего сюда приехали.

– Вещички забрать.

– Какие вещички?

– Ну, те, что здесь «наработал».

– Наворовал, что ли?

– Зачем так грубо? Экспроприировал у церковников. Чтобы народ не оглупляли.

– Ишь ты, какой сознательный. Заступник народа… Вот тебе бумага, пиши и сознавайся: где, у кого, сколько и как…

– Я могу только на польском писать.

– Пиши хоть на китайском. Переведем…

Толстый лейтенант флегматично зевнул, и развернул газету «Звязда».

– Где ворованное прячешь?

– А там, в костеле, на колокольне. Могу показать!

Лейтенант отложил газету: чемодан с вещдоками – это дело.

– Покажи, коли не шутишь.

И Стефан в сопровождении лейтенанта и задержавшего его постового, долговязого унылого мозгляка, отправился к костелу святого Роха. По пути он обдумывал ситуацию: с одной стороны можно было бы спокойно пересидеть опасное время в камере временного содержания (никто и никогда не подтвердит его мнимые кражи), с другой, если подвернется случай, можно дать деру. Благо, что оба милиционера мало походили на выносливых бегунов.

Стефан уверенно привел их в недостроенный храм, которые местные власти планировали переделать под городской цирк. Он не раз бывал здесь вместе с отцом; строители советовались с ним, как лучше обустроить здесь акустику органа. На колокольню вела высокая деревянная лестница-стремянка.

– Там! – Стефан ткнул пальцем вверх, и стал подниматься по зыбкой шаткой лестнице, за ним полез постовой. Тучный лейтенант остался внизу. Для острастки церковного вора он вытащил из кобуры наган и стал подстраховывать своего коллегу, держа Полубинского на мушке. Добравшись до первой площадки, Стефан резко оттолкнул лестницу ногой, и милиционер полетел с пятиметровой высоты прямо на своего неповоротливого