— Что верно, то верно, — одобрил мировой судья.

— Треморель остановился на убийстве своей жены посредством ножа, решив так обставить дело, чтобы подумали, что и он сам убит вместе с ней; таким образом, он все представил так, чтобы подозрение пало на сообщника, в тысячу раз менее виноватого, чем он сам. Эти предположения наши, вполне допустимые, объясняют целый ряд обстоятельств, противоречивых на первый взгляд, например, для чего в ночь преступления в замок Вальфелю была принесена значительная сумма денег. Эта частность меня наиболее убеждает. Когда получают деньги для хранения их дома даже в незначительном количестве, то по возможности стараются это скрыть. Треморель же не выказал этого элементарного благоразумия. Он демонстрировал всем пачки банкнот, вертел их в руках, раскладывал. Слуги это видели, почти касались их. Он хотел, чтобы все знали и могли после подтвердить, что у него имелись большие деньги и что их легко украсть, унести, скрыть. И какой момент он выбрал для этой демонстрации? Момент, когда все соседи знали, что в замке останется он один с госпожой Треморель. Вы скажете, быть может, что это случайно в Вальфелю была прислана такая значительная сумма денег именно накануне преступления. Строго говоря, это можно допустить. Но я докажу вам, что она была прислана не случайно. Завтра мы явимся к банкиру Тремореля и спросим его, не приказывал ли ему граф словесно или письменно прислать в замок деньги именно накануне убийства, то есть восьмого июля? И если банкир ответит утвердительно, если он покажет нам письмо или даст честное слово, что деньги потребованы от него на словах, то я буду считать свою версию совершенно обоснованной.

Отец Планта и доктор в знак согласия кивнули.

— Значит, возражений не имеется? — спросил сыщик.

— Ни малейших, — отвечал судья.

— Мои предположения, — продолжал Лекок, — имеют еще и то основание, что объясняют положение Геспена. Его поведение двусмысленно и вполне оправдывает его арест. Причастен ли он к преступлению или невиновен — вот что мы должны решить, потому что ни на то, ни на другое я не имею положительно никаких указаний. Что несомненно, так это то, что он попал в ловко расставленную западню. Выбрав его себе в жертву, граф искусно принял меры, чтобы все сомнительные пункты судебного следствия были истолкованы против Геспена. Побьюсь об заклад, что Треморель, зная жизнь несчастного, имел в виду, что его прежние подвиги только помогут обвинению и перетянут весы юстиции к аресту Геспена. Очень возможно также, что граф был убежден, что Геспен все-таки выкарабкается, и желал этим только выиграть время, чтобы избежать немедленного допроса. Мы, тщательнейшие исследователи малейших деталей, не можем допускать, чтобы нас обманывали. Мы знаем, что графиня умерла после первого же удара, именно после первого, и притом была убита наповал. Значит, борьбы не было, она не могла вырвать кусок материи из одежды убийцы. Допустить виновность Геспена — значит допустить, что он настолько глуп, что сам вложил в руку своей жертвы клочок от своего пиджака. Это значило бы признать его настолько глупым, что он способен бросить свое изодранное, все покрытое кровью платье в Сену с высокого моста в том самом месте, где он должен был вести поиски, не приняв даже такой меры предосторожности, как завернуть в одежду камень и утопить ее на дно. Это было бы абсурдом. Наоборот, именно этот клочок материи, именно эта окровавленная куртка и доказывают, что Геспен невиновен и что преступление совершено самим графом Треморелем.

— Тогда почему же Геспен молчит? — возразил Жандрон. — Почему он не говорит о своем алиби? Где он провел ночь? Откуда у него в кошельке появились деньги?

— Я не утверждаю, что он невиновен, — отвечал агент тайной полиции. — Мы только говорим о вероятностях. А разве нельзя предположить, что, избрав для себя козлом отпущения Геспена, сам граф лишил его возможности иметь хоть какое-нибудь алиби? Но есть и другие предположения. Уместно задать следующий вопрос: не совершил ли Геспен в день убийства госпожи Треморель какого-нибудь другого преступления?

Гипотеза эта показалась доктору Жандрону настолько несообразной, что он стал протестовать.

— Ну! — воскликнул он.

— А я допускаю ваши предположения, — сказал отец Планта. — Я считаю их более чем вероятными, скорее — верными.

— В таком случае слушайте, — начал агент тайной полиции. — Десять часов вечера. Кругом тишина, на улицах пустынно. Огни Орсиваля погашены, слуги из замка в Париже, и господин и госпожа Треморель в замке одни. Они удалились к себе в спальню. Графиня села у столика, на котором был сервирован чай. Граф, ведя с ней разговор, взад и вперед прохаживался по комнате. Госпожа Треморель не подозревает ничего. Вооруженный длинным кинжалом, граф останавливается около своей жены. Он обдумывает, куда лучше поразить ее, чтобы она мгновенно умерла. Выбрав это место, он наносит тяжкий удар. Настолько сильный, что рукоятка кинжала оставляет свой отпечаток по бокам раны. Графиня падает, даже не вскрикнув, ударившись лбом об угол стола, который от этого удара опрокидывается. Разве не так объясняется положение этой раны под левым плечом, идущей почти вертикально, с направлением справа — налево?..

Доктор одобрительно кивнул головой.

— А кто другой, как не любовник или не муж этой женщины, мог войти в ее спальню и прогуливаться по ней, приближаться к графине, когда она сидела, не оборачиваясь к нему?

— Это очевидно, — проговорил отец Планта. — Это очевидно.

— Итак, — продолжал Лекок, — графиня мертва. Первое чувство убийцы — это триумф. Наконец-то! Наконец-то он избавился от этой женщины, которая принадлежала ему, которую он до этого так ненавидел, что решился на преступление. Следующая мысль убийцы — относительно письма, бумаги, этого акта, расписки; одним словом, относительно того документа, который, как он знал, находился у его жены, который он требовал от нее уже сотни раз, который был ему нужен, а она не отдавала его.

— Добавьте к этому, — перебил его отец Планта, — что этот документ был одним из поводов к преступлению.

— Акт этот настолько важен, что графу во что бы то ни стало необходимо было знать, где он находится. Он думает, что стоит только ему протянуть руку — и документ будет в его распоряжении. Но он ошибается. Треморель обшаривает весь дом и ничего не находит. Он выдвигает ящики, приподнимает мраморные фигуры, все в комнате переворачивает вверх дном, но напрасно. Тогда его осеняет мысль. Не находится ли письмо под доской камина? Одним взмахом руки он сбрасывает с нее часы, они падают и останавливаются. В это время не было еще и половины одиннадцатого.

— Да, — вполголоса подтвердил доктор Жандрон. — Так показывают и часы.

— Под доской камина, — продолжал сыщик, — граф не находит ничего, кроме пыли, на которой остаются следы его пальцев. Тогда убийца начинает волноваться. Где же эта драгоценная бумажка, ради которой он так рисковал жизнью? Гнев овладевает им. Как заглянуть в те ящики, которые остаются запертыми? Ключи лежат на ковре, где я и отыскал их среди чайной посуды, но он их не замечает. Ему необходимо орудие, какой-нибудь инструмент, чтобы расколотить им эти вещи. Он спускается вниз за топором. На лестнице жажда мести и крови оставляет его, и вместо нее появляется страх. Везде мерещится то, что обычно мерещится убийцам; граф боится и потому спешит. Он тотчас же возвращается наверх, вооружившись громадным топором, который нашел на втором этаже, и все расколачивает им вдребезги. Треморель действует точно безумный; он потрошит мебель только потому, что она случайно подворачивается ему под руку. Но и среди осколков он продолжает свои поиски, следы которых я имел возможность обнаружить. И все-таки ничего! Перевернув все в комнате вверх дном, он переходит к себе в кабинет и продолжает разрушение и в нем. Он разбивает свое же собственное бюро не потому, что он не знает всех его ящиков, а потому, что подозревает, что в нем может быть потайное место. Это бюро покупал не он сам, оно досталось ему от первого мужа графини — Соврези. Все книги в библиотеке он перебирает по одной, яростно их вытряхивает и разбрасывает по всей комнате. Но проклятое письмо все еще не находится. С этих пор им овладевает такой страх, что он уже не в состоянии придерживаться в своих поисках какого-либо метода. Рассудок омрачается и изменяет ему. Он переходит от предмета к предмету и разбивает вдребезги те же самые ящики, в то время как тут же рядом находится то, о чем он совершенно забывает, — ключи. Тогда он думает, что этот губящий его акт спрятан в сиденьях. Он снимает со стены шашку и режет ею материю на креслах, кушетке и прочих вещах.