Скульптор горько вздохнул и провел рукой по жестким курчавым волосам паренька — на его пальцах осталась сухая травинка. Он поднес свой трофей к глазам и с удивлением обнаружил, что это была ниточка высохшего виноградного уса. Как сухую веточку угораздило попасть в волосы Тонино?

Он без церемоний одолжил у доктора Паскуале очки, чтобы воспользоваться ими как лупой. Внимательно осмотрел находку и обнаружил еще одно чудное обстоятельство: на веточке были следы золотистой краски.

Пока Микеланджело вертел находку так и эдак, к нему подскочил маэстро Ломбарди, закружил вокруг, согнулся в три погибели, но все-таки исхитрился тоже заглянуть сквозь пузатую линзу и принялся петь осанну тонкому уму синьора Буонарроти, перед которым он в вечном долгу. Синьор скарпелино разбил совершенную статую ради спасения его ничтожной жизни. Как обычный докторишка сможет отблагодарить его за милосердие? Маэстро Ломбарди поклонился настолько усердно, что его длинные, засаленные волосы стекли по лбу и коснулись пола. — Только взявшись помогать синьору Буонарроти во всех его начинаниях, в тех областях где его компетенция может пригодиться… — он выразительно посмотрел на тело Тонино и опустил глаза.

Новое предложение помощи взбесило Микеланджело, аж в глазах заслепило от ярости, кулаки его моментально сжались, костяшки на них побелели от напряжения, а его крик заставил вибрировать потолочные балки:

— У меня УЖЕ ЕСТЬ помощник! Прибудет сию минуту!

Оба кулака опустились на мраморную плиту аккурат между фразами. Удар был такой силы, что плита подпрыгнула и накренилась, доктор Паскуале пытался удержать соскальзывавшее тело, но шандал со свечами и медицинский инструментарий посыпались на каменные плиты. Мертвецкая наполнилась адским грохотом, даже бездыханные тела мечтали заткнуть уши, а перепуганный маэстро Ломбарди выцвел и скрючился в три погибели. Посреди этого светопреставления как по волшебству распахнулась дверь, и в комнату ввалился рослый детина в монашеской рясе. В дверях за плечами детины поблескивали шлем и кираса сержанта городской стражи. Монах по-солдатски широко шагнул к маэстро Ломбарди, ухватил несчастного за руку и потащил прочь из укрытия. Перекрикивая грохот, уточнил:

— Синьор, это вы скульптор?

Глаза лекаря округлились от ужаса, он отрицательно замотал головой, открыл рот, но вместо слов с губ сорвалась ниточка слюны. От этой жалкой картины Микеланджело, учинивший разгром в столь малоподобающем месте, испытал странное чувство — словно острое пчелиное жало ввинтилось под лопатку, разлив вокруг боль и жжение. Наверное, это и был укол совести!

Он шагнул к детине и освободил маэстро из его рук, объявил:

— Это я Микеланджело ди Людовико ди Буонарроти Симонии. Устроит?

— Мне, синьор, без разницы, Симонии или нет. Главное, чтобы отца Джироламо устроило. Это он меня к вам отрядил, — лицо у монаха было грубоватым, но открытым, на нем легко читалось недоумение. — Прислал в помощники… вроде того.

— Вы — фра Пьетро?

— Я, синьор.

— Вот и помогай синьору Буонарроти, раз тебя прислали, не загораживай проход! — Сержант отодвинул замешкавшегося монаха, приветствовал присутствующих и осведомился, могут ли они после осмотра тел хоть что-то сообщить о душегубе.

Пока врачи переглядывались, определяя, кому говорить первому, Микеланджело указал на тело младшего мальчика.

— Он высокого роста, синьор сержант, много выше своей жертвы. Это мужчина большой физической силы, — он прикрыл глаза и снова попытался припомнить возницу и добавил: — Но сильно сутулится. Как удавку использует сложенную полоску шелка. Вот, синьор, взгляните, — он показал сержанту виноградный ус. — Здесь есть следы краски.

— Полагаете, молодых людей убивает живописец?

— Нет. Такой краской покрывают карнавальные маски, а иногда расписывают театральные задники. Возможно, раньше этот человек торговал карнавальными костюмами, гримом или возил акробатов. На куртке Тонино, пусть покоится с миром, я заметил следы белой пудры — вот тут в районе плеча. Полагаю, у этого типа есть крепкая повозка с большими колесами, — он развернул плащ младшего из мальчиков. — На шерсти хорошо вины пятна. Повозка с большими колесами обрызгала его незадолго до смерти.

— Толково синьор, действительно, толково.

— Скажите, синьор сержант, на одежде других удавленников находили подобные следы?

— Нет. Никто не смотрел особо. Они же, считай, ребятишки, старались быстрее передать тела родне, чтобы мамки не голосили лишний раз под Синьорией.

Доктор Паскуале тоже задал вопрос:

— Вы лично видели тела всех удавленников, синьор сержант?

— Да, пришлось по службе…

Доктор Паскуале заученным жестом нацепил на нос свои очки:

— Скажите, этих несчастных что-нибудь связывало?

— Что их могло связывать, доктор, ни они сами, ни их родня и знакомы-то не были.

— Нет, я о другом — было ли у них что-то общее? Ну, например, во внешности, или какой-то предмет платья, может быть, отсутствие зуба или цвет глаз, — в подробностях растолковывал доктор. — Понимаете, людей, одержимых бесом, иногда даже самая малая малость толкает на душегубство.

Сержант снял шлем, потер выпуклый лоб, наклонил голову к плечу и стал похож на сыча, по случайности залетевшего в лабиринт городских зданий. Наконец, ответил:

— Хм. Не идет в голову ничего такого, доктор. Единственно, все они были худосочные парнишки, даже до пятнадцати лет не доросли, да волосы у них у всех были темные и курчавые…

— Темноволосых среди флорентийцев большинство, — нервозно улыбнулся маэстро Ломбарди. — Нельзя считать это верной приметой.

— Погодите! Возможно, все удавленники связаны через местность, в которой их отыскали? Дайте мне листок и грифель, — Микеланджело схематично набросал на нем план города. — Давайте, синьор сержант отметим, где нашли каждое тело.

Толку из их затеи вышло немного: обозначения тел оказались слишком далеко друг от друга. Один лишь доктор Паскуале настаивал, что связь есть и все трупы были обнаружены в четверти часа быстрой ходьбы от карантинного госпиталя. Маэстро Ломбарди оппонировал, что не всякий человек ходит так быстро, скорость ходьбы зависит от веса, возраста и даже полнокровия человека. Коллеги-медики вступили в новое препирательство по поводу скорости пеших передвижений, а Микеланджело ощущал, как суставы, особенно левое плечо, наполнились тупой, ноющей болью от холода. Он был не единственным, кому нестерпимо хотелось вырваться из промозглого ледяного мешка, поименованного «мертвецкая». Монах неловко перетаптывался с ноги на ногу, разгоняя кровь — доминиканский шерстяной скапулярий[20]был слишком тонким, чтобы согреть. Сержант раз за разом дышал на руки, чтобы обогреть пальцы под перчатками, и не выдержал первым: