Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лифтер болтал о погоде. «Радио предсказывает снег, ветер, холод. А у Нью-Йорка уже заранее был заложен нос». Грейн отпер дверь. В коридоре темно. На комоде почта. Грейн просмотрел ее в полумраке: уолл-стритская газета, брошюрка с фондовыми индексами, бюллетень синагоги, в которой Грейн молился в Грозные дни,[54] письмо из какого-то благотворительного учреждения. «А кто мне будет писать?» — оправдался сам перед собой Грейн за эту скудную корреспонденцию. Он навострил уши и прислушался. Нет, Леи нет дома. Джека уж точно нет. Анита, возможно, у себя в комнате, но оттуда так или иначе не слышно ни шороха. Пахло газом, кухней, слишком жарким отоплением и тишиной дома, в котором все уже выросли. Грейн прошел мимо кухни, заглянул в столовую. На столе валялся еженедельник одной из радикальных левых организаций. Джек, наверное, приходил ночевать и тут присел, чтобы перекусить. Странно, но посреди зимы здесь жила муха. Она сидела на коробке с сахаром, погруженная в размышления, свойственные существам, которые уже отжили свое и должны умереть…
Кухонное окно выходило на юг. Из него были видны строения на Сентрал-Парк-Саут, небоскребы Рокфеллеровского центра, Эмпайр-стейт-билдинг. Вечер начинал укутываться туманом. Некоторые окна уже светились, и резкий электрический свет пробивался сквозь туман. Рычал одинокий самолет, похожий на гигантскую птицу. Бассейн лежал в обрамлении снега, как серебряное зеркало. В предвечерних сумерках Нью-Йорк выглядел тихим, далеким городом без людей, каким-то забытым селением на берегах ледяного моря, полностью погруженным в холодное оцепенение. Даже в рядах автомобилей, кативших по улицам, была какая-то механическая обнаженность. Они походили на игрушки, которые однажды завели, с тех пор они движутся автоматически. В открытую форточку вплывали волны холода.
Грейн смотрел и смотрел. Мысли не оформлялись словами. Разрушать семьи? Губить людей? Для этого его послали в этот мир? Он совсем замерз и закрыл форточку. Через какое-то время вернулся в коридор. Хотел включить свет, но передумал. Вдруг захотелось поговорить с кем-нибудь из семьи — словно для того, чтобы доказать самому себе, что он еще принадлежит этому месту; что он еще глава семьи…
Грейн постучал в дверь Аниты, но никто не ответил. Он толкнул дверь, и та открылась. Все в комнате было утренним, как будто Анита только что проснулась и встала. Кровать не застелена, на столе, на стульях, на полу валялись одежда, книги, журналы. Анита стояла посреди комнаты в измятой пижаме и стоптанных шлепанцах, высокая, тонкая, плоскогрудая. Темно-рыжие (как у бабушки) волосы растрепаны. Узкое лицо в веснушках. Глядя на нее, Грейн каждый раз удивлялся. Анита уродилась ни в него, ни в мать. У Грейна каждый раз появлялось одно и то же ощущение, будто ее внешность изменяется, как у опасно больной. Впалые щеки, острый нос, длинный подбородок, высокий лоб. Зеленые глаза смотрели на него со страхом животного, в нору которого ворвался хищник.
— О, отец! — воскликнула она по-английски.
— Почему ты не ответила, когда я постучал?
— Я ответила.
— Что это у тебя такой беспорядок?
Анита молчала.
— Где мать?
— В лавке, как всегда.
Отец и дочь уже долгое время пребывали в ссоре — наполовину. С тех пор как Анита покинула колледж, Грейн ее избегал. Правда, Джек тоже не приносил ему радости. Парень был крайне левым, можно сказать, коммунистом. Но он, по крайней мере, сам о себе заботился. Джек должен был скоро закончить обучение на инженера. Ему предлагали работу. Он гулял с девушками. Приходил домой и уходил из дома так, будто это была гостиница. Анита не училась, не искала работы, у нее не было подруг. Она обладала всеми недостатками одновременно: склонная к меланхолии эгоистка, нахалка, бунтарка, но чего она хотела? Против кого воевала? Она проводила целые дни в одиночестве, читала пустые романы, писала плохие стихи, которые редакции журналов ей неизменно возвращали. Она сидела в комнате, как в тюрьме. Лея жаловалась, что их дочь психически нездорова, и считала, что ее надо показать психиатру. Однако Грейн не верил психиатрам, а Анита не хотела, чтобы ей помогали. К девятнадцати годам эта девица была погружена в депрессию.
— Как обстоят дела с твоей работой? — спросил Грейн лишь бы что-нибудь сказать.
Анита сразу же ощетинилась:
— Никак.
— Почему никак?
— Они не ходят платить как следует.
Грейн насупился. С какой стати ей должны платить высокую зарплату? Какая у нее квалификация? Откуда у этого поколения берется убежденность, что им во всем должны уступать? Он ощущал потребность поругаться с ней, но сдержался. Сейчас не время затевать ссору.
— Ты совсем не выходишь из дома?
— Сегодня не выходила.
— А когда?
— Когда тепло…
Анита всегда отвечала так, что разговор приходилось сразу же заканчивать. Ее речи были краткими, резкими, колючими. Казалось, у нее одно желание: чтобы ее оставили в покое. Грейн взялся за ручку двери. Знает ли она, что он не приходил ночевать? Нет, наверное, нет.
В этом доме каждый шел своим путем. Аните хотелось уединяться. Она имела обыкновение произносить слова с мистическими нотками в голосе. Она уведомляла Грейна, что он, ее отец, съел ее долю счастья на этом свете… Слишком много брал для себя, и потому для нее, его дочери, осталось мало… Джек просто держался как чужой. С тех пор как Лея занялась антикварным бизнесом, она целыми днями сидела в лавке или ходила на распродажи. Помимо антиквариата она торговала мехами, которые богатые дамы продавали, проносив пару лет. То время, когда Лея была привязана к нему, рвалась быть с ним, давно прошло. Он отталкивал ее от себя до тех пор, пока она не пошла своим собственным путем. По-своему Лея оказывала ему сопротивление, пассивное сопротивление человека, который любит, но не получает ответной любви.
Никто здесь не жил по рутинному распорядку, но рутина все равно врывалась в дом. У негритянки, приходившей убираться, были ключи от квартиры. Лея оставляла ей плату в ящике комода. Еду негритянка брала из холодильника. Раз в неделю Лея звонила в супермаркет и заказывала