— Вот кого привяжут к скале, храмовник! Это наёмник, которого равнинные князья подослали убить моего отца. Ты-то не с такой целью прибыл, верно?

Де Пейн молча смотрел на него, не отводя взгляд. Ему стала ясна натура Усамы, такая же, как у Майеля и самого Эдмунда, — натура безжалостного хищника в этой кровавой цитадели.

В последующие несколько дней де Пейн и его товарищи без конца обсуждали то, что стало им известно: осаду Аскалона, кровную вражду между Низамом и семейством де Пейна и то, что Великий магистр не поставил никого из них в известность об этом.

— Так ты и вправду никогда не слышал об этой кровной вражде? — снова и снова спрашивал Майель.

— Нет! — отвечал ему де Пейн. — Мои отец и мать умерли, когда я был совсем еще крошкой. Дедушка Теодор и достопочтенная Элеонора день и ночь рассказывали мне о славных деяниях рыцарей Храма. А что на самом деле делал дед, одному Богу ведомо. Тремеле, конечно, должен знать, но он ни разу и словом не обмолвился об этой кровной вражде с вождем ассасинов. — Он помолчал. — Трассел тоже ничего не сказал, хотя он давал мне много советов. Так случайно ли именно я послан сюда?.. — Де Пейн, намеренно не закончив фразу, окинул взглядом покой, в котором они собрались на ужин.

Уже четыре дня провели они в Хедаде, однако Низам больше не призывал их к себе. Усама по-прежнему играл роль гостеприимного, улыбчивого хозяина, но де Пейну в его присутствии становилось как-то не по себе. Этот ассасин был человеком кровожадным, жестоким — он мог бы чувствовать себя как рыба в воде в свите какого-нибудь знатного князя франков или в казармах тамплиеров. Де Пейн бросил взгляд на Майеля, который сосредоточенно жевал мелко нарубленную баранину, щедро приправленную острым соусом, и на Парменио, задумавшегося над чашей вина. С той минуты, как они оказались в Хедаде, генуэзец неутомимо бродил по крепости, напустив на себя вид любознательного путешественника, охочего до всего нового. Эдмунд стал откровеннее с Майелем, который, в свою очередь, немного приподнял завесу тайны над своим прошлым и даже поведал о том, как принимал участие в гражданской войне между королем Стефаном и Генрихом Плантагенетом.

— Я был в войске Жоффруа де Мандевиля, графа Эссекса, — сообщил Майель, когда они с де Пейном взобрались на самый верх центральной башни, чтобы полюбоваться открывающимся оттуда видом. — Знаешь, Эдмунд, он суровый воин. Мы дрались в холодных, мрачных, топких низинах Восточной Англии. Захватили Рамсейское аббатство, превратили его в крепость. Ну, попы, конечно, тут же отлучили нас всех от Церкви и прокляли — за то, что мы там ели и отправляли естественные надобности, за то, что ложились спать, а потом просыпались. Война шла не на жизнь, а на смерть. — Майель замолчал.

— А что потом?

— Осаждали мы один замок близ Беруэлла, на эссекском побережье. Графа Жоффруа ранило стрелой в голову — рана пустяковая, но она воспалилась и загноилась. Граф умер, каясь в своих грехах, только Церковь все равно отказала ему в погребении на освященной земле. Об этом прослышали тамплиеры. Они с почестями перенесли останки графа в свое лондонское владение, что близ усадьбы епископа Линкольнского. Церковь, однако, вновь запретила погребение, потому что Мандевиль умер in peccatis, без отпущения грехов; тогда тамплиеры подвесили его гроб средь ветвей тиса на своем кладбище. — Майель хрипло рассмеялся. — Так что он все равно на кладбище, только не в самой земле! Да что там, — продолжал он, — у меня грехов не меньше, и они столь же тяжкие. Только тамплиеры и сжалились надо мной, поэтому… — Он облокотился о зубцы башни, подставляя свежему горному ветру лицо с дубленой кожей и резкими чертами. — Когда на меня наложили епитимью, я стал орденским послушником и отправился, как мне и повелели, в заморские земли. — Майель обернулся и сжал плечо Эдмунда. — Но довольно о том, что было! Давай разберемся с тем, что есть. Хозяин Усама показал нам свое искусство в стрельбе из лука, надо отплатить любезностью за любезность.

Они спустились во двор для воинских упражнений, располагавшийся позади башни, — там фидаины и стражи крепости в синих плащах отрабатывали приемы боя. Майель настоял на том, чтобы показать и свое умение. Велел привести коня и продемонстрировал турнирные приемы: поединок на копьях, сшибку на всем скаку, выпады мечом и кинжалом, не задевая противника, затем стрельбу из лука и метание дротиков. Даже де Пейн, привыкший наблюдать за поединками на ристалище лучших рыцарей своего ордена, пришел в восхищение; не остался равнодушным и Усама со своими воинами. Майель был превосходным наездником: рыцарь и конь сливались в единое существо, стремительное и грозное. Всадник направлял коня одними шенкелями, а руки были заняты щитом и копьем, булавой либо мечом. Несколько фидаинов вызвались быть его противниками. Вот тогда Майель и показал грозную красоту рыцаря в сражении: он изгибался и вертелся, расшвыривая противников крупом коня, а сам делал стремительные выпады то клинком, то щитом, чтобы разделить своих противников, загнать в угол и покончить с ними. Когда все завершилось, Усама первым завел хвалебную песнь. Майель же пожал плечами, подмигнул де Пейну и шутливо заметил: он-де надеется, что ему никогда не придется встретиться с их любезным хозяином на поле брани.

Майель недаром изощрялся: фидаины воочию увидели, что тамплиеры тоже сильные воины; спало напряжение, возникшее после того, как Усама преднамеренно показал, на что способен; трое же посланцев ордена стали сплоченнее. Парменио поделился с товарищами теми сведениями о крепости, которые ему удалось собрать. Он доверительно сообщил, что изучил все боковые и потайные выходы — на случай, если бы им пришлось покинуть крепость раньше, чем того пожелают хозяева. Де Пейн подозревал, впрочем, что Парменио одновременно искал что-то еще, нечто такое, о чем не станет рассказывать. Но Эдмунд понимал, насколько важно поддерживать добрые отношения со своими товарищами. Каждое утро они встречались с провансальцами, а вечером оставались втроем, чтобы обсудить события дня и послушать рассказы Майеля о битвах среди угрюмых болот на востоке Англии. Со скуки ли, от невозможности ли раскусить тайные замыслы Тремеле, а может, из-за намеков на планы Великого магистра послать их в Англию, но де Пейн с жадностью впитывал подробности о бушующей на острове гражданской войне. Майель же рассказывал охотно, дважды просить его не приходилось. Он поведал о том, как Стефан и его сын Евстахий сошлись в смертельной битве с Генрихом Плантагенетом, графом Анжуйским. О том, как Генрих — молодой, не знающий жалости, преисполненный сил — вознамерился любой ценой завладеть английским престолом и усмирить знатнейших баронов, чьи распри подливают масла в огонь войны. Эдмунд догадывался, что Майель — сторонник Генриха, тем более что прежний господин Майеля, Жоффруа де Мандевиль, был заклятым врагом короля Стефана. Но каждый вечер они то и дело возвращались к обсуждению причин, приведших их сюда, в Хедад, и к тому, что замыслил Тремеле. С того момента, как они выехали из Триполи, де Пейн свято верил в то, что в убийстве графа Раймунда повинны ассасины и что Великий магистр располагает какими-то доказательствами этого, но пока держит их в тайне. Вскоре это убеждение было разрушено до основания.

Усама наконец пригласил их снова предстать перед своим отцом и его советниками. Как только покончили с положенным обменом приветствиями, Низам подался вперед, указав пальцем на де Пейна. Он медленно заговорил на лингва-франка, загибая пальцы по мере того, как излагал свои аргументы.