Терри находилась тогда в полном расцвете величественной женственности. Она уже больше не была высокой стройной девушкой, пленившей некогда воображение Уоттса, но пышногрудой женщиной с крутыми бедрами и величественной осанкой, очень далекой от современного идеала! Если бы теперешние зрители могли увидеть Эллен Терри в ее лучшие годы, они стали бы осаждать ее советами, как ей похудеть с помощью диеты, но осмелюсь сказать, что величие ее игры пострадало бы, если бы она стала проводить время, пытаясь явиться перед публикой молодой и стройной, как это делают сейчас наши актрисы. Она не казалась ни тонкой, ни хрупкой, но, безусловно, являла собой превосходный образец женственности.

Таким образом, я вступила в соприкосновение с самыми высокими представителями интеллектуальных и артистических кругов Лондона тех дней. Зима близилась к концу, салонов становилось меньше, чем в разгар сезона, и я на время вступила в труппу Бенсона, но не продвинулась дальше исполнения Первой феи в «Сне в летнюю ночь». Похоже, театральные режиссеры оказались не способны воспринять мое искусство и понять, какую пользу могут извлечь из моих идей для своих постановок. Это тем более странно, если принять во внимание, как много скверных копий с моей школы стало появляться в постановках Рейнгардта, Жемье и других представителей театрального авангарда.

Однажды меня пригласили к леди (тогда еще миссис) Три. Я поднялась в ее гримерную во время репетиции и встретила там самый сердечный прием. Последовав ее совету, я надела свою танцевальную тунику, и она отвела меня на сцену, чтобы я станцевала перед Бирбомом Три[15]. Я исполнила ему «Весеннюю песню» Мендельсона, но он едва взглянул на меня, с рассеянным видом устремив взор на колосники. Впоследствии я напомнила ему этот случай, когда в Москве на банкете он поднял за меня тост как за одну из величайших актрис мира.

– Что?! – воскликнул он. – Я видел ваш танец, вашу молодость и красоту и не оценил их? Ах, каким же дураком я был! А теперь, – добавил он, – слишком поздно, слишком поздно!

– Никогда не бывает слишком поздно, – возразила я, и с тех пор он резко изменил свое отношение ко мне, о чем я расскажу позже.

По правде говоря, мне тогда было трудно понять, почему я пробуждала безумный восторг и восхищение у таких людей, как Эндрю Ланг, Уоттс, сэр Эдвин Арнолд[16], Остин Добсон[17], Чарлз Халле, всех художников и поэтов, которых встречала в Лондоне, тогда как театральные режиссеры оставались абсолютно равнодушными ко мне, словно мое искусство было слишком духовным для их вульгарного материалистического понимания театрального искусства.

Я целый день работала в своей студии, а по вечерам ко мне приходил либо поэт, чтобы почитать мне стихи, либо художник приглашал меня куда-нибудь или же смотрел, как я танцую. Они уговорились никогда не приходить вместе, так как испытывали сильную антипатию друг к другу. Поэт утверждал, что не может понять, почему я провожу так много времени с этим стариком, а художник заявлял, будто у него не укладывается в голове, что может найти умная девушка в подобном щеголе. Но я была абсолютно счастлива дружбой с ними обоими и действительно не могла сказать, кого из них люблю больше. Однако все воскресенья были закреплены за Халле, он угощал меня в своей студии ленчем, обычно состоявшим из pâté de foies gras[18] из Страсбурга, хереса и кофе, который он готовил сам.

Однажды он позволил мне надеть знаменитую тунику Мэри Андерсон, в ней я позировала ему для множества эскизов.

Так прошла зима.

Глава 8

Наши расходы обычно превышали заработки, но теперь наступил спокойный период. Однако эта мирная атмосфера вселила в Реймонда дух беспокойства, и он уехал в Париж. Весной он принялся бомбардировать нас телеграммами, умоляя приехать в Париж, так что однажды мы с мамой упаковали вещи и сели на судно, пересекавшее Ла-Манш.

После лондонских туманов весенним утром мы прибыли в Шербур. Франция показалась нам похожей на сад, и всю дорогу от Шербура до Парижа мы высовывались из окон вагона третьего класса. На вокзале нас встретил Реймонд. Он отпустил волосы до ушей, носил отложной воротник и развевающийся галстук. Мы немного изумились происшедшей с ним метаморфозе, но он объяснил нам, что такова мода в Латинском квартале, где он живет. Реймонд привел нас в свою квартиру, и мы встретили молоденькую швею, сбегавшую по лестнице. Он угостил нас бутылкой красного вина, которое, по его словам, стоило тридцать сантимов. Выпив вина, мы отправились на поиски студии.

Реймонд знал пару слов по-французски, и мы шли по улицам повторяя: «Chercher atelier»[19], но мы не знали, что слово atelier по-французски означает не только «студия», но и «мастерская». Наконец уже в сумерках мы отыскали в каком-то дворе обставленную мебелью студию за необычайно низкую цену пятьдесят франков в месяц. Мы очень обрадовались и заплатили за месяц вперед. Мы не могли понять, почему студия столь дешевая, – лишь ночью поняли. Только мы расположились на отдых, как ужасный толчок, похожий на землетрясение, сотряс студию. Все вещи подскочили в воздух, а затем упали. И это повторялось снова и снова. Реймонд спустился, чтобы узнать, в чем дело, и выяснил, что мы нашли приют под ночной типографией. Поэтому студия и была столь дешевой. Это немного испортило нам настроение, но, поскольку пятьдесят франков были для нас значительной суммой, я заявила, что шум напоминает морской прибой и нам следует представить себе, будто мы находимся на берегу моря. Консьержка приносила нам еду – по двадцать пять сантимов за ленч и по одному франку с человека за обед, включая вино. Она обычно приносила чашку с салатом и с вежливой улыбкой приговаривала: «Il faut tourner la salade, Monsieur et Mesdames, il faut tourner la salade»[20].

Реймонд оставил свою швею и посвятил себя мне. Мы обычно вставали в пять часов утра – так велико было наше волнение от